Из того ли то из города...

Добежал до окраины, идет ему кто-то навстречу. Братило оказался. Зачем, куда шел, разве ж это главное? Главное то, что он баньку растопил, а тут Долговяз по улице сосульками звенит, в городе, должно быть, слышно. Вот и потащил Братило дружка своего к себе, отогревать. Тот и не сопротивлялся. Да и куда там сопротивляться? Повезло — так повезло. Не в одном, так в другом.

Совлек с него Братило все мокрое да померзлое, бросил сохнуть на печку, поволок в баню. Баня — она спешки не любит, ей время требуется. Пока хворь, да холод, да дурь веничками из себя повыхлестают, пока скинут годков эдак по сто, глядишь, и высохнет.

Лежит себе Долговяз на верхнем полке, блаженствует. Пару раз наружу выбегал, шкуру в снегу остудить. На третий уже и дух вон. Так его Братило веничком дубовым отходил — любо-дорого. Лежит, чувствует, как пар, начиная с пяток, к голове потихоньку ползет, кожу сымает. Видит, дружок его в предбанник вышел, а дверь не закрыл. «Ты чего там?» спрашивает. «Да вот, кваском холодным остудиться», тот ему отвечает. «Ты уж, не сочти за труд, и мне ковшик поднеси». «Чего ж не поднести?» Глянул Долговяз, а к нему рука с ковшиком из предбанника тянется. От полка до двери шагов пять — а она тянется, вот уж и рядом совсем. Свету белого не взвидел; откуда только силы взялись. Взлетел с полка, аки птица и задал стрекача, как только двери не свернул. Выскочил на улицу, в чем мать родила, и к себе.

Не успел сколько пробежать, ткнулся в кого-то, с ног сбил. Оказалось, Братило. Теперь уже вроде настоящий. Сорвал с себя шубу, укутал дружка, в избу повел. Усадил за стол, меду крепкого поднес. Тот выпил, рассказывать принялся, что да как с ним такое приключилось. Рассказывает, а у самого зуб на зуб не попадает — не от холода, от страху. Принес ему Братило кое-какую одежонку, чтоб до дома дойти; тот оделся кое-как, вид, конечно, что пугало огородное: потому как что одному вдоль дадено от рождения, другому — поперек, ну, на один на колобка смахивает, а другой — на жердь тынную. Одно плохо — на ноги нацепить ничего дружок не принес. Долговяз и кричит ему в сени, — тот вышел за чем-то, — чтоб, мол, чуни какие посмотрел, ненадолго. «Так, может, тебе мои подойдут?» из сеней спрашивают, и видит Долговяз, тянется к нему оттуда через порог нога. До дверей шагов десять, а она все тянется. Завопил, — и деру.

Пока, рассказывал, к себе до горницы добежал, мордой и об ворота, и об все двери, что по пути были, приложился. Прибежал, плюхнулся на лавку, — и вместе с ней об пол!.. Пришел в себя, оглядывается кругом, — сидит он возле печи, у себя в избе, лавка рядом валяется, и морда болит…

Вот скажи просто — во сне с печи сверзился, иному и не поверят; а об Долговязе до сих пор вспоминают, как про морок речь заходит… Суседушко за обиду обморочил, иначе никак.

Дорога поначалу хоть и заросшая, а все ж таки была себе вполне проходимою. Верст с пять пошагал Илья, пока начал бурелом попадаться. И как назло, что ни упало, то поперек пути лежит. Дальше в чащу, — не видать валежника, тут же, будто кто нарочно постарался. Вон, сосну выворотило, давненько, ежели по виду судить, а яма под корнями такая, медведь запросто влезет. Не упала, наклонилась над дорогой, верхушкой за другие дерева зацепившись, а сунешься под нее, заденешь, скользнет со вздохом, да и придавит, не выберешься. С одной такой Илья совладал; за корни вывороченные взялся, поднатужился, выдернул из земли насовсем, убрал в сторону. Так ведь не одна такая, что ж теперь, всю остатнюю жизнь их здесь ворочать? Сюда, по-хорошему, народ надобно, с инструментом; и путь расчистят, и деревом разживутся. В одиночку же, даже думать нечего. Потому Илья решил впредь такой валежник стороной обходить. Решить-то решил, только у леса своя думка. Одну лесину обошел, через другую перебрался, а там совсем туго стало. Чем дальше, тем больше лесу выворочено. Страшно и представить себе, что за буря здесь когда-то пронеслась, ежели до сих пор такие следы остались. Как степняки по селу, так ветер по чаще. Ничего не замечая, никого не щадя. В таком буреломе дорогу потерять — что забор пнуть.

Пробирается Илья, запинается за все, за что можно запнуться, — ладно бы еще один, ан коня-то ведь не бросишь, — злится, словами разными потчует, впереди же вроде просвет обозначился; то ли поляна, то ли лесу конец скоро. Про разбойников и думать забыл, одно на уме: скорей бы валежник кончился, передохнуть сколько-нибудь, а то он чем ближе к просвету, тем гуще становится.