Из тупика

Протоиерея Лелюхина снарядили в далекий путь к "его высокопреосвященству митрополиту Англии, архиепискому Кентерберийскому". Архангельское духовенство выражало надежду, что "английские христиане, проникнутые желанием помочь своим братьям, скажут своему правительству, что теперь еще преждевременно лишать братской помощи Северную область". Лелюхин собрал дочерей, велел им, коли не будет дождя, поливать редиску на огороде и, помолясь, отбыл со слезницей в Англию...

И вот тут-то (именно сейчас!) в штабе Миллера, вспомнили об оппозиции... Не чаплинской оппозиции, а - эсеровской.

- Вернуть! Призвать! - распорядился Миллер. - Будем создавать единый антибольшевистский фронт...

Эсеры снова заходили в именинниках. Торжественно открылось земско-городское собрание. Трибуна к услугам эсеров: хочешь говорить говори, никто за холку тебя не схватит. Эсеры даром хлеба не ели и полностью поддержали генерала Миллера, желавшего бороться с большевиками далее - уже без англичан. Склепали тут же, на этом совещании, новое, правительство - "правительство обороны". Эсеры выпустили обращение к солдатам на фронте:

"...держать крепко винтовку в своих руках, не поддаваться слухам и большевистской лжи, верить своим начальникам и исполнять их боевые приказы..."

- А они совсем не плохие ребята, эти эсеры, - радовался Миллер, - с ними, оказывается, можно налегать в одном хомуте...

Газетчики писали так: "Правительства у нас, слава боту, нет, зато у нас есть главнокомандующий".

- Что они там заврались? - обижался Миллер. - У нас есть правительство... даже с тремя эсерами в составе кабинета!

Евгению Карловичу в "правительстве обороны" достались по-прежнему два портфеля, самых весомых - иностранных и военных дел. Три эсера были приданы как "заложники демократии". Но пока они делили портфели, докеры в порту отказались грузить баржу со снарядами, которых с нетерпением ждали на фронте. Забастовку гасили арестами и казнями. Но теперь у Евгения Карловича руки были чисты; никто не посмел бы упрекнуть его в диктатуре, ибо забастовку гасили заодно с ним и эсеры.

- Нет, ей-богу, - восхищался Миллер, - мне эти эсеры положительно нравятся! В них что-то есть, как в чужой жене: боишься подойти - все-таки жена чужая, а когда обнимешься первый раз, то так приятно... И хочется обниматься далее... только с чужою женою!

Между тем генерал Владимир Владимирович Марушевский, вконец отчаясь, еще раз оглядел чичиковщину Архангельска и твердо убедился в полной невозможности продолжать борьбу. Ни с англичанами! Ни без них! Конец один эмиграция... По собственным подсчетам, он удостоверился, что четырнадцати тысяч тоннажа вполне хватало для бегства, ибо армия дала бы от силы десять тысяч офицеров, а число жителей Архангельска, которым стоило опасаться Советской власти, достигло бы никак не более четырех тысяч человек. Итого, на каждого эмигранта приходилось бы по целой тонне водоизмещения. Этого тоннажа хватило бы даже на вывоз мебели!

Марушевский собрал у себя на квартире частное совещание из офицеров-фронтовиков, которые его знали и уважали.

- Я, - заявил им генерал, - не верю в эсеровский ложно-патриотический пафос, не верю в силу лозунгов наших демократов... Тридцать лет жизни я отдал русской армии, и "щи с кашей" кажутся мне гораздо важнее в борьбе, нежели пустые слова. Давайте, господа, раз и навсегда решим четко: или уходим, или - остаемся. Мое мнение таково: без англичан нам здесь делать нечего, в борьбе с большевизмом мы потерпели поражение.

Фронтовики были согласны закончить борьбу с большевиками (в этом вопросе они дали фору даже эсерам) и сообща договорились, что надо высказать свое мнение главнокомандующему. Но генерал Миллер, как ни колебался, все-таки не был свободен в своем окончательном решении.

- Поймите, - отвечал он делегации офицеров, - мы с вами не одни. Наша северная армия не является отдельным, самостоятельным организмом. Мы - лишь звено в длинной цепи железных фронтов, охвативших совдепию. Бросив оружие под Архангельском, мы предадим Деникина, идущего на Курск, мы подведем Юденича, который снова зашевелился под Ямбургом, а сам адмирал Колчак уповает на Деникина в такой степени, что советует мне держаться и после ухода англичан...

Марушевский, до этого молчавший, вдруг, расстегнул кобуру и достал оттуда револьвер. Резко провернул барабан.

- А если оставаться, - заявил решительно, - так пошли к англичанам с оружием и заставим их силой остаться с нами до конца. Нас сейчас в четыре раза больше британцев. Наша армия (пора сказать правду) ненавидит англичан, и можно уже оставить в разговорах с британцами тон бедных просителей...

Вся ватага офицеров дружно направилась к Роулиссону, который (как писал впоследствии сам Марушевский) "принял нас как какой-нибудь вице-король принял бы негритянскую делегацию...". От этого чванства Марушевскому стало так тошно на родимой земле, что он даже не стал совать револьвер в лицо британскому лорду, а повернул от самых дверей прочь...