Из творческого наследия. Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Я уже говорил, что злоупотреблять можно всем. Правительство последнего императора злоупотребило многим, в том числе и эмиссией бумажных денег и возможностями эвакуации канцелярий из оставленных территорий, добившей довоенный транспорт, и терпением христолюбивого крестьянства. Положение портилось, жить становилось трудней, а вкусы уже успели развернуться, аппетиты стали шире, инициатива к личному обогащению давала слишком приятные результаты, чтоб не стать качеством ценным и почитаемым. Вы помните оргии спекуляции, справлявшиеся во всех крупных российских центрах в 15 и 16 годах? Вы помните кабацкий разгул и вызывающую роскошь кофейных заседаний и театральных разъездов? Если она не била в нос первое время, то потому, что контраст положения других слоев общества на улицу еще не был вынесен. Но когда хлебные и сахарные хвосты, выраставшие у лавок с четырех утра, пересекли поезда разъезжающихся по домам жизнелюбцев, тогда для понимающих стало ясно, чем кончится это беспечальное житье, и жестокие слова Маяковского нашли себе оправдание во взволнованных чувствах некоторых современников. Отмахиваться можно было еще временностью явления и, сваливая все на войну, ожидать и призывать ее окончание, как всеисцеляющий бальзам: поэзия С. Боброва выполняла эту функцию с высокой добросовестностью и непоколебимой убежденностью в своей правоте. Некоторый налет парадоксальности мешал несколько ее широкому распространению, в ней усматривали, пожалуй, по тому времени, кое-что от символистского неприятия мира, но ошибались – поэт этот не отставал от сознания своего класса, а опережал его, кажется, бессознательно.

Потому, что эта группа не переменила своей манеры при крушении монархии, самое крушенье в первые минуты было понято, как ликвидация войны, приветствовано в качестве такого предвестника, но потом благовещение не состоялось и было даже признано ничтожным и не происшедшим. Появилась опасность большая, чем внешний враг. Благополучию мелкой городской буржуазии, пробравшейся к власти, угрожала сила, которую недавно наш общий друг Ллойд Джордж³³ определил, как опаснейшую гуннов. С ней надо было бороться, но расхлябанность, пьянство, кокаинизм и проституция, небывалой широты и шикарности, сделали свое дело. Вместо борьбы процвела пассивность и желание наглотаться всем, чем можно, с наибольшим разнообразием и наивозможнейшей быстротой.

Когда волны потопа несколько осели и «родному русскому слову стало опять дело до стихов»³⁴, литературный мир оказался в довольно странном аспекте. Любимые устои поэзии тех толстых журналов, которые в представлении российского мещанства олицетворяли собой литературу вообще, все эти Андреевы, Куприны, Бунины и вообще – пропали, сгинули, испарились на сторону белых, – в пределах республики советов остались люди, толстому журналу неведомые. Поэзия успела уже стать футуристичной.

И чем более развивалась перестройка, предпринятая Рабоче-Крестьянской властью, тем шире разливалось влияние футуризма³⁵. Он нашел питательную среду, для своих прогрессивных элементов в окружающей его действительности. Когда футуризм объявлял, что его задача не в создании совершенных немедленно произведений, а в подготовке оснований для будущей поэзии, он находился в полном соответствии с той жизненной программой, которая все усилья направляла к созиданью будущего общества, когда события общественной жизни менялись и следовали друг другу с калейдоскопическим разнообразием и кино-быстротой. Футуризм находился в области своей, излюбленной динамики, когда язык переполнился новообразованными словами и построение их вошло в привычку, требующую уже теперь введения ее формул в систему грамматики. Футуризм мог видеть в этом явлении реализацию своих исконных заявлений и требований о словоновшестве и словотворчестве. Технически и формально поэзия стала футуристической.

Тем не менее положение футуризма до смешного напоминает положение его врага символизма, после шестого – седьмого года нашего столетия. Он не признан только теми самыми людьми, которые в свое время не признавали и его предшественника, он распространен в той же мере, как и тогдашний символизм; но, как и тогдашний символизм, подвергается фракционному дроблению, в его собственной среде возникают внешне тожественные ему по технике группы поэтов, претендующие на звание новых школ, провозглашающих разнообразные, но быстро забывающиеся программы и определенно отмечающие, что футуризм, как литературная секта перестал существовать, а как литературное движение – разлагается.

V

Что общеприемлемость какой-нибудь доктрины уничтожает возможность сектантской ее защиты – понятно. Трудней объяснить себе причину разложения победившего литературного метода. Надо обратить внимание на ту среду, из которой вышли, в которой работают и к которой обращаются современные поэты.