Из варяг в Индию

Главным помощником в сборах Муравьева был юзбаши Ешнезер. Он помог нанять лошадей, закупить продовольствие и оказал еще множество услуг. Наконец все было готово, и состоялось прощание. Когда посол садился на коня, державший лошадь русский раб сквозь зубы, чтобы никто не видел, что он открывает рот, попросил помочь выкупиться из неволи – в последний день эти просьбы буквально преследовали капитана. Другой человек долго шел рядом с его конем, когда процессия посла двигалась по улицам Хивы. Хивинцы теснились вокруг, и человек этот явно ждал удобного момента. Тогда Муравьев бросил в толпу несколько горстей мелких монет, люди бросились их собирать, и человек успел сказать: «Господин посланник, не забудьте нас, несчастных, по возвращении вашем в отечество!»

Выехав из Хивы, посол и его люди направились старой дорогой к Иль-Гельди. В пути выяснилось, что Петрович умудрился потерять кошель с 300 червонцами. От горя армянин едва не помешался: обнаружив пропажу, начал визжать, как припадочный, и капитан подумал, что он накурился «бенга-травы». С огромным трудом от него удалось добиться связных слов, и на поиски кошелька отправили Сеида. К счастью, степная дорога не городская улица, где такая потеря долго не залежалась бы. Сеид скоро нашел оброненный кошелек и привез его Петровичу, с которым случился повторный приступ умоисступления, теперь уже от радости. Схватив кошелек, он молился по-армянски, кувыркался через голову и катался по песку, прервав эту безумную акробатику, только когда отряд, не дожидаясь его, поскакал дальше.

Поздно вечером они достигли Иль-Гельди; жители крепости, помня щедрость Муравьева, приветствовали его как старого знакомого. Другим приятным моментом стало отсутствие Атчанара. Хозяин Иль-Гельди не устояв перед позывом своей клептомании и присвоил лошадь одного туркмена, приехавшего в покупать табак. Туркмен припер его уликами, и тогда Атчанар приказал выгнать краденого коня в степь, а сам убрался потихоньку в Хиву.

В Иль-Гельди были сделаны последние приготовления к переходу по степи. Прежде всего закупили теплую одежду: караванщикам Муравьев купил по тулупу, а себе киргизскую шапку с ушами, теплые онучи, чтобы оборачивать ноги, большие хивинские сапоги. Заряжая перед дорогой ружья, побывавшие в починке, обнаружили, что в левом стволе двустволки что-то есть. Муравьев шомполом извлек из ствола смятую бумажку, развернул ее и прочел: «Ваше высокородие! Осмеливаемся вам донести: русских людей найдется в сем юрте тысячи три пленников, терпящих несносные труды, глад, холод и разные нападки. Сжальтесь над нашим бедным состоянием, донесите его императорскому величеству, заставьте вечно Бога молить. Есмь пленник». Видимо, ружье чинил русский невольник, и он, используя редкий шанс, рискнул обратиться с просьбой о спасении.

Почти сразу же после этого Давыдка привел в покои капитана старика, который провел многие годы в плену. Звали его Осипом Мельниковым, в рабство он попал уж тридцать с лишком лет назад: неподалеку от Оренбурга его захватили киргизы. Он тогда только неделю как женился на дочери отставного солдата Лаврентия Смирнова и больше уж своей жены никогда не видел. Попав в Хиву, Осип, как и все пленники, начал копить деньги на выкуп и собрал почти нужную сумму. Хозяин же его как раз затеял жениться и попросил у него эти деньги в долг, обещая отпустить на волю. Но вместо этого взял и продал Осипа другому узбеку. Родственники несколько раз пытались выкупить его и даже приелали деньги с караваном купцов, но новый хозяин деньги взял, а Осипа не отпустил.

«Меня мучают, бьют, и от работы отдыха нет, – жаловался старик Муравьеву, – я уж и не знаю, когда избавлюсь от сих зверей. Каждую ночь молю Христа Спасителя нашего, молил и о вас. Ведь все здешние русские полагают в вас избавителя! Мы будем еще два года терпеть и молиться, ожидая, когда вы вернетесь за нами, а ежели вас не будет, то решили уйти через степи киргизские. Умирать нам Богом суждено, коли нужно будет, так и умрем, а живыми им в руки не сдадимся…»

Мельников говорил по-русски плохо, мешая родной язык с татарскими и турецкими словами. Голос и лицо этого человека несли печать неимоверного страдания, и капитан, сознавая, что он ничем не может помочь ни ему, ни другим подобным мученикам, был вдень отъезда очень грустен, хотя и должен был бы радоваться: сложнейшая миссия исполнена и перед ним лежал путь домой.