Из Венеции: дневник временно местного

Сгоряча я много о чем еще собирался написать. О том, как венецианская история отразилась в структуре городских улиц и площадей. О том, как я усвоил сам для себя историю венецианской живописи. О том, сколько новых прекрасных художников и скульпторов (главное, скульпторов, до поездки даже не слышал о венецианских скульпторах) я узнал. О Тинторетто и Бассано и о том, что Тициан все равно лучше всех. О XVIII веке и его художниках, которые, может быть, не самые великие, но самые любимые. О биеннале и о том, что я с ужасом понял про нашу страну, побывав в российском павильоне. О том, как, пожив в Венеции, начинаешь иначе воспринимать книги тех, кто писал об этом городе. О зеленщиках, продающих салат и фенхель с воды, с баркасов. О том, что настоящий шприц наливают вовсе не на площади Санта Маргерита, а в крохотном кабачке за площадью Манин, у самого Большого канала и рядом с Риальто, где красивая барменша говорит не «чао», а «цао» на венецианский манер. Там сидят только местные, и нет ни одного туриста, которые рядами и колоннами идут куда-то в пятидесяти метрах по соседней улице, потому что Венеция — это эмульсия, где фаза «местные» и фаза «туристы» не смешиваются, но тесно взаимодействуют за счет развитой поверхности контакта. О том, что я понял о свойствах прозы, потому что одно дело переводить чужую, а другое — писать свою. Да мало ли еще о чем.

Но я обо всем этом писать не буду. Законы жанра, которые я установил сам для себя, таковы, что надо писать на месте, потому что в путешествии меняешься очень быстро. Первые записи делал совсем не тот человек, которому принадлежат последние. И эти изменения — по крайней мере видимым для меня самого образом — сказывались на свойствах письма. Дома меняешься гораздо медленней. Дома надо писать что-то другое — или, может быть, не писать вовсе.

Из венецианского дневника 2018 года

Манная каша

Чем закончили, тем и начнем.

Два без малого года тому назад, в последний вечер в Венеции, мы пошли пить спритц в маленькое кафе на задах палаццо Гримани.

Это в двух шагах от моей тогдашней квартиры, но попал я туда только за четыре часа до отъезда.

(Нынешняя моя квартира тоже недалеко, но с другой стороны Риальто, в Сан Поло, так что я, как Рабинович из анекдота, «живу теперь напротив собственного дома», точнее, напротив Ка-д’Оро.)

Узкая улица Кавалли (видимо, Лошадиная или, лучше, как в Петербурге, — Конная) ведет от площади Манин к Большому каналу. Как раз там, где она выскальзывает между палаццо Лоредан и палаццо Гримани на Угольную набережную (Рива дель Карбон), набережной конец: направо вдоль канала к Риальто — пожалуйста, а налево — всё, фасады в воду, и вапоретто № 1, повернув нос к Сан Сильвестро, обдает кильватерной струей вестибюли дворцов.

Так вот, на этой темноватой и узкой улице, на полпути от площади к набережной, есть маленькая дверь, два светящихся оранжевым окошка и тусклая вывеска «Энотека».

* * *

В Венеции — только сейчас сообразил — нет неоновых вывесок.

* * *

Тут надо описать диспозицию. Прямо уму непостижимо: в паре сотен метров Риальто — самое шумное место на Большом канале. За спиной площадь Манин, на которой под прямым углом пересекаются две большие туристские тропы (туристы ходят по определенным тропам, как слоны в джунглях) — к Сан Марко и к Академии. Напротив, на другом берегу, на широкой набережной Рива дель Вин, вечно не то Новый год, не то всеобщий день рождения. Десятки столиков, разноязыкий шум (через канал не слышно, но немое кино легко озвучить в голове), разноцветные фонарики.

А здесь даже нормальных фонарей нет. И прохожих нет.

Заведение — длинная нора вдоль барной стойки — такое маленькое, что в нем только три стола, а улица такая узкая, что всего несколько столиков в один ряд притиснулись к стене противоположного дома. За столиками сплошь местные.

Так в порах Венеции живет и выживает венецианская жизнь.

Две прекрасные женщины принимают одновременно заказы и деньги, готовят и подают еду и напитки, убирают со столов и о чем-то шутят с завсегдатаями. Две красивые молодые женщины за стойкой с точными и какими-то милостивыми движениями рук — я их узнал.

Мне трудно писать, потому что два года назад я все видел впервые, а теперь только узнаю и припоминаю. Ладно бы здания и картины — я узнаю людей.

На Рош а-Шана пошел в синагогу и узнал прихожан. Вот раввин: постарел, бедняга! Вот симпатичный мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и в очках (я тогда решил, что он детский врач — и сейчас так думаю). Вот пожилой бородач гвардейской стати и выправки, в широкополой шляпе, с ироничной ухмылкой, какая часто бывает у умных ортодоксов. Вот его еще более бородатый сын с холеной русой бородой. Вот пара внуков. Внуки-то как раз изменились — уже не подростки, а юноши. Но я их все равно узнал.

* * *

Вот и продавщиц я узнал.

* * *

Я помню, точнее, не помню, а узнаю не только церкви и дворцы, но дома и вывески.