Из весеннего дневника

Холодный, серый день сурово смотрит на меня сквозь запотевшие стекла. Я медленно, нехотя одеваюсь и со страхом подхожу к умывальнику, Когда развинчиваются нервы -- мне до болезненности неприятно ощущение холодной воды. Чувствую себя я вялым, слабым, голова тупо болит, во рту горький, противный вкус...

С трудом проглотив стакан чаю, ухожу из дому. Ветер бешено треплет деревья и потрясает хрупкие деревянные дачные постройки. Меня насквозь прохватывает холодом, и я плотно закутываюсь в свой широкий плащ. Не верится, что были теплые, солнечные дни. По небу плывут и клубятся тяжелые, серые тучи, и от них ветер приносит холод и свежий запах снега.

Над Кладбищем черной сеткой кружатся я кричать вороны. Будет дождь или снег...

Я сажусь на берегу, прямо в песок и сижу долго, ни о чем не думая, тупо следя за белыми барашками, снова и снова, без конца прибывающими к берегу. Меня всего проникает глубокое спокойствие. Кажется, что все эти шумы, все это смятение и страх вырвались из моей души наружу, и там воцарилась мертвая, жуткая тишина пустоты...

Так сижу я час, два часа, может быть, больше -- не помню, сколько. Когда встаю, то едва могу двигать окоченевшими руками и ногами. С трудом поднимаюсь на холм и медленно бреду по кладбищу. Вороны все кричат, деревья шумят. Мне нестерпимо холодно. Нужно чем-нибудь согреться. Хорошо бы выпить большой стакан крепкого вина! Я мечтаю о вине и дохожу до яхт-клуба. Здесь я встречаюсь с Володей Турцевичем.

Мы сходимся у буфета, и он делает свое молодое, безусое лицо холодно-суровым, заметив меня. Но сдержанно здоровается и потом требует себе стакан вина. Как раз в одно время буфетчица наливает ему и мне по стакану вина. Мы протягиваем руки и берем свои стаканы. Он приближает свой стакан к моему, с явным намерением чокнуться со мной. Я нахожу это большой любезностью с его стороны и мысленно отмечаю это, как факт, говоривший в его пользу. Но в ту минуту, когда наши стаканы уже должны были коснуться друг друга -- он круто поворачивается ко мне спиной, чокается с кем-то и выпивает вино, оставив меня с протянутым в руке стаканом. Я констатирую и этот факт, уже не говорящий в его пользу, и уже не мысленно, а вслух :

-- Это невежливо, молодой человек...

Затем я выпиваю свое вино, расплачиваюсь и отхожу от буфета. Турцевич нагоняет меня, красный, задыхающийся от злости и, преградив мне дорогу, отчеканивает, уставившись в меня злыми глазами:

-- Прошу вас не учить меня вежливости!..

Я смеюсь и отвечаю в его стиле:

-- Телеграмма с запозданием... Но будьте добры, пропустите меня!..

Он бледнеет, тяжело дышит, и губы его прыгают от гнева.

Вы -- нахал! -- вдруг выпаливает он ни с того, ни с сего: -- Я постараюсь, чтобы вам воспретили вход в яхт-клуб!..

-- Хорошо, -- говорю я: -- вы постараетесь, чтобы мне воспретили вход в яхт-клуб. Не достаточно ли, однако, этого для того, чтобы вы, наконец, дали мне дорогу?..

Мое спокойствие действует на него, как струя холодной воды на зажженный фейерверк, который шипит, трещит и, в конце концов, гаснет и перестаёт вертеться. Турцевич теряет под собой почву, краснеет, снова бледнеет, отходит в сторону и с преувеличенно вежливым жестом говорит:

-- Пожалуйста!..

Я торжественно прохожу мимо него. Все присутствующие смеются. Его губы кривятся, он кусает их и едва удерживается, чтобы не расплакаться, как дитя...

Я присаживаюсь в стороне к столику, беру газету и читаю. Изредка поднимаю над газетой глаза и слежу за ним. Он стоит у буфета и пьет стакан за стаканом. Я считаю: он пьет уже четвертый стакан. До моего прихода он, вероятно, выпил столько же, если не больше. Потом он отходит, тяжело опускается на стул и задумывается, уронив голову на грудь, и закрыв глаза. В комнате вдруг становится тихо, и слышен ветер, шумящий за стенами клуба в березах и соснах. Кто-то смотрит в окно и про себя говорит:

-- Вот идет Зина Каменева... Кого она в этакую погоду ищет?.. Глаза всех устремляются на Турцевича, потом на меня, Он вздрагивает, но делает вид, что ничего не слышит и не замечает. Я прикрываюсь газетой и усиленно стараюсь вникнуть в строчки передовой статьи о мароккских делах.

-- Не трудно угадать, кого она ищет, -- говорит мой сосед, молодой человек, с бритым лицом и хитро смеющимися глазами.

Я скорей чувствую, чем вижу, что он при этих словах кивает в мою сторону. Слышится сдержанный, шипящий смешок, и кто-то язвительно хихикая, громко замечает:

-- Идея свободной любви, проповедуемая нынче в литературе, проводится, как видите, и в жизнь...

Эта шпилька уже явно направлена в меня. Она вонзается мне в сердце и производит в нем целую бурю, которую я едва сдерживаю. Но молчать дольше я не могу. Тут дело касается не только меня. Они порочат ни в чем неповинную девушку. Я откладываю в сторону газету и, стараясь казаться спокойным, обращаюсь ко всем со следующими словами:

-- Мне кажется, господа, что вы клевещете на совершенно невинную девушку. Я хорошо знаю ее, и могу поклясться, что она не совершила ничего, что могло бы бросить на нее хоть малейшую тень...