Из ворон в страусы и обратно

* * *

Вопреки стараниям и логике акварель получилась мрачной – под настроение.

Как Нилка ни билась, изменить уже было ничего нельзя: черный и красный смешались, дали бурый оттенок, и рисунок оказался безнадежно испорчен. Скомкав лист, Нила поменяла воду, промыла кисточку и начала все заново.

– Нил, слушай, – как черт из табакерки, появилась Тонька, – я тут подумала… А давай ты мне сошьешь платье какое-нибудь на беременность. По старой памяти, а?

Нилка даже не сразу поняла, чего от нее хотят.

– Платье? – В зрачках мелькнуло смятение.

– Ну да, платье.

– Лучше сарафан, – отошла от первого испуга Нилка, – будешь менять футболки и свитера – удобно.

– Когда начнем? – взяла быка за рога Тонька, и Нилка сдалась:

– Как только принесешь ткань.

Не дав Нилке опомниться, Тонька вытряхнула на диван из пакета отрез изумрудного вельвета, шустро обвязала тесьмой пояс – то место, где у нормальных людей бывает талия, – и встала свечкой, готовая к обмеру.

Нилка почувствовала волнующее покалывание в кончиках пальцев и преувеличенно бодрым голосом спросила:

– Ну-с, начнем упражнение с бревном?

За этим занятием их и застал Рене Дюбрэ.

– В следующий раз привезу тебе мольберт и краски, – изрек он, присев перед Нилкиными акварелями.

Нилка затуманенным взглядом посмотрела на рисунок, склонила голову направо, потом налево: пожалуй, нужно было добавить ржавчины листьям очитков.

– Мерседес тебя помнит и передает привет, – произнес Рене так тихо, что Нилка едва расслышала.

Кровь бросилась в голову. Зануда! Отвратительный надоеда – Рене вообще не понимал ее никогда, совался с разговорами, нисколько не щадя ее самолюбия и гордости.

Как же она ненавидит этого прилипчивого как репей французишку!

– Правда, помнит? – Подбородок дрожал, Нилка не сразу справилась с волнением.

– Ну, зачем мне врать?

Глаза у Ники сузились от внезапно накатившей злости.

– Всем есть зачем, а тебе – нет? Нашелся святоша.

Тонька подпрыгнула от возмущения:

– Ты чего набрасываешься на человека?

Нилка тут же развернула полки на два фронта.

– А ты чего его защищаешь? Что ему нужно? Ездит и ездит, вынюхивает что-то и вынюхивает! – несло ее.

На шум выскочила из кухни баба Катя:

– Что, Нилушка? Что случилось?

– Да крыша у нее едет от сидения дома, – поставила диагноз Тонька, – на людей бросается уже. Пошла бы в ателье работать, что ли? Ведь руки золотые.

– Кто меня возьмет без диплома? – совсем озверела Нилка. – И не лезь не в свое дело, тебя это не касается!

Ателье, куда Нилка сунулась в поисках места, процветающим не выглядело.

Двухкомнатная квартира, переведенная в нежилое помещение, была приспособлена под мастерскую. Окна мастерской выходили на запад, света не хватало, мастерицы слепли и зарабатывали сколиозы, как крепостные девки или работницы первых артелей.

Директриса сама вела прием клиентов, и на Нилкин вопрос, с кем поговорить о трудоустройстве, виновато улыбнулась:

– Нам не нужны швеи. Во всяком случае, пока не нужны.

– А закройщики?

– А диплом у тебя есть?

– Нет. – Нилка стояла как оплеванная.

– Без диплома не могу взять тебя.

Странное дело: Нилке не только не было себя жалко – она испытывала даже некое облегчение. Более того, даже слегка упивалась своим невезением. «Так тебе и надо, дуре стоеросовой, – сказала себе, выметаясь из ателье, – и нечего было соваться. Никому ты не нужна – это же ясно как божий день. Так и будешь прозябать, пока не загнешься».

Лишенная чуткости Тонька наступила на больную мозоль.

– Учить меня вздумала, свое дерьмо сначала разгреби, а потом лезь с советами! – орала Нилка.

– Руки золотые? – не обращая внимания на Нилкину истерику, спросил у Тоньки Рене.

– А вот приезжайте через два дня, когда сарафан будет готов, – сами увидите! – перекрикивая Нилкины вопли, пригласила Тонька.

– Не буду я ничего шить! – закусила удила Нилка. – И валите все отсюда! Видеть вас не могу!