Из воспоминаний

Сначала я своею комнаткой остался доволен; одна часть ее была отгорожена под спальню, а другая — крохотное пространство — служила передней. Обстановка, конечно, скромная, но был и диван и комод. Из единственного окна, выходившего на Самотекскую площадь, были видны Садовая и конец Цветного бульвара… Но вскоре оказалось, что комната была холодная: зимние рамы были плохо вставлены, от окон — особенно из форточки — дуло… Сначала этих неудобств я не заметил, окунувшись с головой в работу, и спохватился уже поздно. Я простудился. Мне шибко нездоровилось: лихорадило, болела голова, а пуще всего мешала мне работать зубная боль.

Утром на четвертый день по переезде к Могито, когда я с подвязанной щекой, в шапке и закутавшись в плед, сидел за работой, в дверь моей комнаты постучали, и на обычное приглашение «войдите!» появился какой-то полицейский чиновник и объявил, что меня сегодня вызывают к часу пополудни в охранное отделение. Я сказал, что я болен, и спросил, не могу ли я отложить этот визит, хотя до завтра.

— Уж, право, не знаю… по болезни, конечно… — пробормотал посетитель и с многозначительным видом добавил: — а я бы все-таки советовал вам сегодня же поехать туда…

Нечего делать, укутался, как мог, и поехал.

Погода была отвратительная. Холодный, резкий ветер, казалось, пронизывал насквозь; мокрый снег хлопьями хлестал мне в лицо, слепил глаза. Лихорадка била меня так, что я зуба с зубом свести не мог.

В приемной охранного отделения меня встретил какой-то бравый жандармский офицер и сразу же огорошил меня.

— Вы приехали без разрешения и живете в Москве! — сурово обратился он ко мне. — Мы могли бы сейчас же привлечь вас к суду…

— Я не знал, — говорю, что без особого разрешения нельзя жить в Москве.

— Как «не знали»! — воскликнул офицер, еще суровее посмотрев на меня. — Ведь вам запрещено жительство здесь.

— Нет, — говорю, — вы ошибаетесь: мне никто не запрещал жить в Москве. По крайней мере, — говорю, — о таком запрещении мне ничего не известно… Весною я жил здесь неделю, а теперь живу уже почти две недели… Паспорт мой давно прописан, и мне никто ничего не говорил…

— Разве с вас подписка не взята? — понизив тон, спросил меня офицер.

— Нет, — говорю, — подписки с меня не брали. Офицер как будто немного смутился и отвел глаза в сторону. Было очевидно, что с последнего-то вопроса ему и следовало начать, а не пугать меня преждевременно судом.

— Но вам воспрещено жительство в Петербурге, — сказал он.

— В Петербурге?.. Да! — ответил я.

— У нас существуете такое положение, что то лицо, которому воспрещено жительство в Петербурге, не может оставаться и в Москве, — пояснил офицер.

— О таком положении мне было неизвестно… — заметил я. — Я не могу отговариваться незнанием закона, но частных распоряжений, циркуляров я могу не знать…

— Да… Но я теперь заявляю вам, что вы не можете оставаться в Москве, вы должны немедленно уехать! — сказал офицер.

— Не могу ли, — говорю, — пробыть здесь еще несколько дней?

— Обратитесь к местной полиции… Если пристав возьмет на себя ответственность, то он может разрешить вам пребывание здесь на известное время…

И опять под снегом я отправился странствовать по Москве — отыскивать тот полицейский участок, в районе которого находились «меблированные комнаты Могито». Я объяснил приставу свое положение, рассказав вкратце о том, что мне было сказано в охранном отделении, и просил разрешения остаться мне в Москве дня на три. Пристав с недоумением выслушал мой рассказ и, по-видимому, с участием посмотрел на меня… С подвязанной щекой, трясшийся в лихорадке, иззябший и едва не стонущий от жестокой зубной боли, я тогда, вероятно, представлял собой довольно жалкую фигуру. Пристав прошел в соседнюю комнату, поговорил со своим помощником, долго рылся в каких-то книгах и, наконец, вышел опять ко мне в приемную.

— Ничего не понимаю… — сказал он, пожав плечами. — Насчет вас у нас нет никаких сведений… Решительно, никаких! Не знаю, что они там… Оставайтесь, живите, сколько хотите…

Я был немало удивлен: можно сказать — из одного места шли разные вести. Жандармский офицер говорит: «уезжайте немедленно!» Полицейский пристав говорит: «оставайтесь, живите!» В каком-то смутном, неопределенном состоянии возвратился я в свою каморку.

В сумерки пришла навестить меня одна моя добрая знакомая, уже знавшая о моей болезни, и принесла мне какие-то порошки от головной боли. Я рассказал ей о своих похождениях. Она также была удивлена. Очевидно, по поводу моей особы происходили какие-то недоразумения на известный мотив: тащи и не пущай… Меня мучила, неизвестность: суждено ли мне остаться в Москве или нет? Впрочем, эта неизвестность скоро разрешилась, и дело мое выяснилось окончательно…

Знакомая моя посоветовала мне напиться чаю, принять хинина и ее порошки и лечь спать, и собралась уже уходить, как в дверь сильно постучали и на пороге появился околоточный. «Пристав требует!..»

— Вы же видите, что человек совсем болен, едва на ногах стоит! — вступилась было за меня моя знакомая.

— Да разве же это от меня?.. Приказано, и идешь! — сказал околоточный.