Из-за девченки

Дождь угрожал затопить весь мир. Деревья, белый пар от костра, фигурки мальчишек и девчонок, съежившихся под плащами, озеро, взрытое черной оспой ливня,— все плыло и колебалось... Душа Колюни ликовала. Сыпь, дождь, лей, хоть еще сутки, хоть еще двое! Пусть будут перекрыты дороги, размыты мосты! А мы будем стоять под «Тремя слонами» и молча слушать музыку дождя!..

Валерий Коробкин сказал:

— Шел бы ты отсюда, а?

— Хочется, иди сам,— ласково улыбнулся ему Колюня.

— Тебя же сюда никто не звал!

— Мальчишки, прекратите! — взмолилась Катя. Она потянула Колюню за руку и, чуть не плача, попросила его: — Встань поближе, ты же совсем мокрый...

Колюня в ответ отдал ей зонт, а сам запрокинул голову вверх и стал ртом ловить капли дождя. Они были холодными и сладкими. Но он этому ничуть не удивился...

Колюня, Колюня...

В электричку садились уже затемно. Вагон брали штурмом. Колюня ехал в тамбуре. Случайно или нет — кому какое дело? — рядом с ним оказалась Малышева. Они сидели на своих рюкзаках всю дорогу среди чьих-то корзин, сумок, велосипедов. Коробкина во время штурма затащило в середину вагона. Он стоял и, несмотря на все попытки Светы Зарецкой завладеть его вниманием, с потерянным видом вертел головой — искал Малышеву.

— Это правда, что ты уже почти три года живешь без родителей? — Из-за лязга колес Катя кричала Колюне в ухо.

— Правда,— кивнул он, отталкивая кого-то, кто пытался сесть ему на голову.— А что?..

— Тяжко?

— Мне? — уточняя, ткнул он пальцем в себя.— Не жизнь, а малина...

— А вот меня родители еще ни разу не оставляли одну... В гости идут — берут с собой, в отпуск едут — тоже...

— Боятся?

— Наверное.

— И правильно делают.

— В каком это смысле? — засмеялась она и занесла над ним кулак.

— В хорошем, хорошем! — поспешил заверить ее Колюня.

И в это самое время на него доверительно сел мужчина с корзиной яблок, судя по всему, садовод Подмосковья.

— Гражданин? — поинтересовался Колюня из-под него.— Вам так удобно?

Садовод в ответ недовольно приподнялся и корзину с яблоками поставил на Катю. Колюня боднул его в спину.

— Припадочный, что ли? — ругнулся садовод, но корзину с Кати все же убрал.

— Скажи, а почему ты тогда не пришел в кино? — спросила Катя.

Колюня достал из корзины яблоко, вытер и отдал Кате, а себе достал другое.

— Я же сказал ему, почему.

— Он не поверил. Я тоже...

— Ну и правильно сделали... Не пришел потому, что не мог выйти из дома. Вот и все.

— Ты не много потерял...

Колюня сморщился и бросил недоеденное яблоко.

— Кислое? — не поверила она.— А мое, попробуй, сладкое.

Он осторожно откусил.

— Действительно, сладкое,— признал.

— А ты ревнивый? — вдруг спросила она.

— Я? Откуда мне знать?..

— А он ревнивый... Нельзя хорошего слова ни о ком сказать. Сразу начинает искать недостатки...

— Любишь ты о нем поговорить,— отметил Колюня.

— Ты первый, с кем я так откровенно... Серьезно, с тобой интересно разговаривать. Про тебя всякое говорят, а ты, по-моему, не хуже других, а в чем-то и лучше...

— П-продолжай...— разрешил ей Колюня.

Когда они выдавливались из тамбура на перрон, садовод сказал им вслед с упреком:

— Сопляки еще, а разговоры совсем как у взрослых. Неловко даже слушать...

Глубокое умозаключение садовода развеселило Колюню и Катю. Выбравшись из вагона, они плюхнулись на свои рюкзаки и покатились со смеху. Такими веселыми их и увидел Валерий Коробкин.

Не сказав ни слова, он подошел, подал Кате руку, оправил на ней, как на маленькой, куртку, взвалил себе на плечо ее рюкзак, и они, не дожидаясь остальных, пошли по перрону и вскоре растворились в его толчее...

Колюня рта не успел раскрыть — все произошло так быстро. Он тоже встал. Горбатый из-за рюкзака, растерянно посмотрел им вслед. Но ни обиды, ни досады он в ту минуту не испытал — уже умел довольствоваться малым. Какую глупость сделал бы он, если бы не пошел в поход! Разве можно забыть, как она смотрела на него, когда он пел: «Две звезды — это я и ты! Любовь — наш свет в ночи...»

Он тоже вскоре откололся от всех, шел вразвалочку и, точно любимые стихи, повторял в двух лицах диалог в тамбуре. И так увлекся этим, что забрел в незнакомый квартал и, блуждая среди его редких огней, долго не мог сообразить, где он и даже кто он... И весь остаток вечера был весел, возбужден, подробно рассказывал бабуле, где они были, как он отличился на заготовке дров, какой потом сыпанул дождь и так далее, и нахваливал, чего за ним раньше не водилось, бабулино поварское искусство. Под конец ужина его слегка зазнобило, но птицы золотого дня, запевшие в его душе утром, пели в нем и когда он засыпал... Ночью он проснулся от страшного землетрясения. А на самом деле его бил и сотрясал дикий озноб. Зубы выстукивали морзянку, и бабуля, когда он разбудил ее, долго не могла понять, что же с ним.

Под утро она вызвала «Скорую».

Врач послушала его легкие, нашла хрипы и сказала, что у него двустороннее воспаление легких. Зная, что иные пациенты лечь в больницу боятся больше, чем умереть, она предупредила, что вопрос о госпитализации не подлежит обсуждению.

— Никуда я не поеду,— твердо сказал Колюня.