Из-за девченки

Это было для Колюни откровением. Он ведь видел, что у нее за жизнь в деревне. Дом-развалюха, огород, маленький сад — и все. Видел, как она, отмахиваясь от едкого дыма, по утрам подолгу растапливала отсыревшую печь. На себе испытал, что такое таскать воду с другого конца деревни, где был колодец. Телевизор она первый раз увидела в Москве. А зимой, когда дорогу заметает, в этой глухой деревеньке в десять дворов жизнь становится еще труднее и однообразнее... А оказалось, бабуля душой там, а здесь, под одной крышей с ним, мучается.

— И церковь мне здешняя не нравится. Шумно. Вокруг машины ходят. Поп молодой, а поет казенно. А у нас, ты видел, она маленькая да стоит на горочке, среди...— бабуля совсем залилась,— березонек.

— Раз так, уезжай.

— А ты?

— В интернате буду жить.

— Разве я позволю? — замахала она на него веснушчатыми руками.

Колюня больше не стал с ней спорить — ушел к себе. Включил магнитофон и погрузился в клокотание музыки, включенной на полную катушку.

Никому он не нужен на этом свете...

Мильон терзаний…

Нет, не в музыку погружался Колюня — в свое безбрежное и бездонное горе-несчастье, и это но только метафора, Где бы он ни был, куда бы ни шел, горе окружало его, как вода в открытом море, со всех сторон, и он плыл в нем, плыл... Из его горя состояли дома, улицы, мглистое небо декабрьского утра, полчища каркающих ворон, невидимо летевших над городом, когда Колюня понуро плелся в школу, закинув за плечо сумку с учебниками и тетрадями. О несчастье возвещали резкие, как удар хлыста, звонки на урок и с урока. О нем истошно кричали первоклашки, путавшиеся под ногами на переменках. Казнью был каждый вызов к доске. Он учил, он знал урок, но, чтобы учительница поверила ему, надо было вставать из-за парты, идти сквозь строй взглядов к доске, поворачиваться лицом к классу — и к тем двоим тоже — и что-то говорить, говорить...

Глаза бы его ни на что не смотрели! Все вокруг — из-за сильных холодов, что ли? — было серым, сухим, твердым. Случалось, он не сразу узнавал родной дом. Прежде «китайская стена» играла на солнце голубой облицовкой, а теперь она выглядела так, будто была нарисована простым карандашом на серой бумаге.

Весь мир был несчастье...

Пока еще ходил в школу, готовил уроки дома, дни не казались бесконечно длинными, какими они стали в каникулы. Время неожиданно превратилось в его врага. Лишь теперь до него дошел ужасный, прежде ускользавший смысл выражения «убить время». Это означало — убить себя. Время проходило через него непрерывным, физически ощутимым потоком. Иногда ему казалось, что он состоит не из материи, а из медленного, мучительного, как пытка, времени...

Легко было классной говорить — оставайся человеком. А если у человека болит и ноет, не переставая, сердце? И боль эта походит на зубную: она нигде и везде?!.

В последний день старого года Колюня зашел в поликлинику и пожаловался врачу на плохое самочувствие. От врача, энергичной, с румянцем во всю щеку женщины, веяло уже не только лекарствами, но также яблоками и шампанским. Тем не менее она выслушала его внимательно и все его жалобы занесла в историю болезни. Этот рыжий угрюмый мальчишка пришел к ней не за справкой — в школах, она помнила, начались каникулы и, следовательно, он не симулирует.

— Я пятнадцать лет работаю врачом и замечаю, что чисто детских болезней становится все меньше,— делилась она своими наблюдениями, когда Колюня раздевался до пояса.— Растете вы теперь быстро, будто боитесь куда-то опоздать, и жалуетесь-то почти на то же самое, что и мы, взрослые. На сердце, бессонницу, плохой аппетит...

Но и простое прослушивание и срочная электрокардиограмма показали: сердце Колюни в норме и работает, как швейцарские часы... На всякий случай врач посоветовала ему пить корвалол и настойку пустырника.

— Печать поставишь в регистратуре,— сказала она, протягивая ему рецепты.— Передай родителям, чтобы следили за твоим питанием.

— Лана,— вяло пообещал ей Колюня и выбросил рецепты, не дойдя до регистратуры.