Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова

Я не отвечал на его вопрос, молчал и соображал в своем уме, как бы дойти мне до той благонамеренности, чтобы следующий фельетон был одобрен генеральшей. Городовой встал с места, подал мне на прощанье руку, но я все еще соображал; Марья Дементьевна пошла его провожать, но я все еще соображал; вслед за сим в соседней комнате раздалось громкое троекратное чмоканье, похожее на то, как бы кто-то понукал лошадь, но я все еще соображал; наконец, к вечеру я сообразил, сел к письменному столу и написал самый благонамеренный фельетон, такой благонамеренный, какого никогда не напишут даже и сотрудники «Правительственного Вестника». Вот он.

БЛАГОНАМЕРЕННЫЙ ФЕЛЬЕТОН СЫНА ГОСТИНОГО ДВОРА

Яркое февральское петербургское утро с улыбкой взглянуло ко мне в окно, и я проснулся. Радостно потянулся я на моем тюфяке и вспомнил, что с сего дня началась на Руси широкая масляница, с блинами и с катаньем с гор, с морем шампанского. Веселые картины радостного существования русского народа живо восстали в моем воображении. Я мысленно переносился то в богатые приволжские города, то в роскошные села северных губерний. И вот в воображении моем восстало богатое село Холмского уезда. На горе стоит каменная церковь, с зелеными глазами, с веселенькими домиками церковнослужителей и с большим тесовым строением, с надписью «школа». На широком крыльце сидит школьный сторож в новом нагольном тулупе, поет арию из оперы «Жизнь за Царя» и общипывает от листьев веники, превращая их в метлы. Под горой раскинулось огромное село в два посада, с пожарным сараем, с земскою избой, с запасными магазинами, битком набитыми зерновым хлебом. Вон крестьянские мальчишки, в синих парадных кафтанах, с веселыми песнями провели сытных и мочных лошадей к водопою. Во всех избах из труб валит густой дым. Хозяйки справляют широкую масляницу и пекут блины. Вот передо мною внутренность избы. В углу большой образ в серебряной ризе и перед ним теплится лампада. Под образом стол, покрытый белоснежною скатертью. Вся семья в сборе. У широкой русской печи стоит молодуха в кумачном сарафане и наливает блинное тесто на шипящие сковороды. На печи лежит старик, и грамотный внучек читает ему вслух народный рассказ Погосского. За столом сидит отец семейства, в синем кафтане, надетом поверх ситцевой розовой рубахи. Но вот на стол уже поданы гречневые блины и кринка масла. Отец семейства лезет в подполье и выносит оттуда склянку с вином и бурак со свежей икрой… Но картина меняется. Вот за амбарами, банями и ригами ледяные горы. Все село в сборе. Лихие парни в меховых шапках, ловко скатывают с гор парадно одетых девок. Шум, визг; легкий мороз щиплет здоровые щеки, и хорошо всем, приятно!

Как ни жалко было мне расставаться с навеянными картинами, но я встал с постели и принялся за чашку душистого мокко.

— Дворник пришел! — доложил мне лакей. Я велел его позвать.

— Хозяин прислал вам объявить, что с будущего месяца он сбавляет с вас десять рублей в месяц за квартиру, — проговорил он и поклонился.

— Благодари твоего благородного домовладельца! — отвечал я и предложил ему водки.

— Покорно благодарю-с! Я только за обедом употребляю, сегодня к тому же мы идем в Соляной городок слушать лекции о Святой земле. Эти лекции нас совсем отучили от вина: не хотите ли вот книжечку почитать?.. — и он подал мне брошюру. — Очень занятная!

Я взглянул, умилился и невольно восторжествовал за успех нашей родной русской сцены. Передо мной был портрет знаменитого русского актера Сазонова, в знаменитой роли последнего из замечательнейшей пьесы «Со ступеньки на ступеньку». Портрет этот составлял приложение к брошюрке, заключающей в себе знаменитые куплеты из сейчас названной пьесы.

— Наконец-то и наши русские актеры начинают издавать свои изображения в ролях, принесших им всемирную известность! — подумал я и радостно потер руки. — И ведь какова скромность! Нет, чтобы издать себя в роли Шейлока, Лира, Гамлета, Франца Мора, Фигаро, Фамусова или лучше Хлестакова, а начинают с роли посыльного. Что иностранные знаменитости? Нет, вам далеко до нас! Как до звезды небесной далеко.

— Одеваться! — крикнул я и через четверть часа был уже на улице.

Я шел по Разъезжей улице. Птицы радостно пели на кровле домов. Нарядно одетые мастеровые и фабричные толпами стояли у кабаков и хвалили честность хозяев, прибавивших им задельную плату.

— Мясо-то как подешевело! Мясо-то, — говорила какая-то скромно, но чисто одетая старушка другой старушке. — Вы сегодня вечером куда?

— В народный театр Малафеева! Нынче можно, матушка, и пороскошничать. У меня две дочки на службе: одна в Почтамте, другая в Контроле.

Я зашел в лавку купить перчатки. У прилавка стоял мужичок в новых валенках и тулупе; он расплачивался с приказчиком за купленный ситец.

— Хоть ты и не торговался, земляк, но все-таки я тебе полтину уступаю! — проговорил приказчик, сдавая ему сдачу.

По дороге мне попадались знакомые.

— Слышал, ростовщиков подтянули? — проговорил один.

— Слышал, около театров нет уже ни одного барышника и билеты можно покупать прямо из кассы! — проговорил другой.