Из записной книжки. Темы

Пушкин, как метод, как отношение к творчеству, как антипоза, выше и чище Блока. Не сравниваю таланты. Но Пушкин сгорел бы от стыда, если бы написал о «черной розе в бокале» и о какой-то дуре, розу получившей и полной «презрения юного». Другие времена, другой век? Да, может быть. Но идти по течению века вовсе не обязательно. Блок на своих редких вершинах – прекрасен, навсегда, без допустимости какого-либо «пересмотра», но Блок средний, включая, конечно, и «Двенадцать», – тягостен.

Меня всё чаще корят Цветаевой. «Замечательный поэт, а вы упираетесь или просто не понимаете!» Недавно я – как бы в своё оправдание, в своё «понимание» – узнал, что самым любимым её русским стихотворением было фетовское «Рояль был весь раскрыт»… Человек вест в том, что он любит, и не всё ли мне равно, при таком выборе, что Цветаева была действительно очень даровита!

* * *

Кстати, по поводу «Двенадцати».

Когда поэма только что появилась, Сергей Бобров, умный человек, где-то написал: «горький пустячок». Я до сих пор помню своё тогдашнее возмущение. А теперь думаю: как это было верно!

* * *

Хамы и снобы.

В наших литературных спорах это разделение становится основным. Одни считают своих противников хамами, другие в ответ – снобами.

Обмен любезностями даёт литературной полемике окраску, даже если до открытой перебранки дело и не доходит.

* * *

По Гёте, духовная культура складывается из чувства жизни и чувства смерти (не то у Эккермана, не то у канцлера Мюллера, не помню точно, но за смысл ручаюсь. Вероятно, у Мюллера, который был умнее Эккермана и лучше знал, что следует записать).

В согласии со своей натурой Гёте добавил, что необходимо равновесие. Замечательно, однако – и лишний раз доказывает, какой это был необыкновенный ум, – что преодоление чувства смерти он желательным отнюдь не считал.

В России равновесия не было. В самом глубоком, что Россия дала, было 51% чувства смерти и 49% чувства жизни: стрелка весов неизменно клонилась влево. Оттого мы действительно «самый неклассический народ в мире», по диагнозу Ницше. Оттого и о Пушкине, вопреки ходячему утверждению, далеко ещё не «все сказано».

* * *

У Пастернака в романе много такого, что трудно забыть. Но у него слишком «геттингенская» душа, и символически ему очень были бы к лицу «кудри до плеч». Он в Германии учился, и голубоглазый, мечтательный немецкий студент жив в нём до сих пор. Сердце не совсем в ладу с разумом и притом сильнее его. Музыка Шуберта, не музыка Моцарта.

* * *

«Об уменьшительной степени у Достоевского»: тема для диссертации трудолюбивого молодого слависта.

Пальтишко, пиджачишко, вещичка, старушоночка, ребеночек, «узкий мучительный следок», пьяненький, гаденький, «ваше возможное возраженьице», – и так далее, до бесконечности.

Стоило бы всё это собрать, классифицировать, подытожить, сделать выводы. Необыкновенно характерно, необыкновенно важно, чтобы как следует Федора Михайловича понять, ощутить: будто фиоритуры в самых патетических мелодиях.

Отчасти из-за этих фиоритур его иногда и неловко читать (но это уже не для диссертации). Хочется отвернуться, отвести глаза. «Аркадий, не говори красиво», хотя бы и навыворот. Пиши без ужимок.

* * *

Едва ли не самая важная тема нашего времени сходится с темой К. Леонтьева. Но Леонтьев не видел в ней вопроса, притом «проклятого», и, в парадоксальном сочетании эстетической гениальности с моральной слепотой, не допускал колебаний при решении.

Что нужнее – культура узкая и глубокая, доступная лишь «элите», которая по своему убеждению и движет человечество вперёд? или другая, расплывшаяся в ширину, сравнительно плоская, пресная, но, худо ли, хорошо ли, приобщающая всех к своим оскудевшим богатствам?

В том, что мир мало-помалу сереет, обезличивается, идёт к ненавистному Леонтьевым «всемству», сомнений быть больше не может. Но нет ли в этом и непреложной правоты? Эстетика не грешила ли безразличьем и самодовольством? С взаимного ли согласия одни творили, а другие молчали и удобряли для творчества почву? Красота мира не должна ли быть разделена по крохам, – «разбазарена», скажут некоторые, – во имя того, чтобы каждый получил свою долю в ней?

Об этом у нас когда-то верно и умно писал Лавров. Весь Некрасов – об этом. И сам Леонтьев на пороге смерти дрогнул, сдался, с великой горечью признав, что христианство – против него.

Это очень сложный вопрос, со внезапно возникающими при размышлении «за» и «против». Но истинная «современность» человека в наши годы, пожалуй, в том-то и заключается, чтобы его себе поставить и про себя, для себя решить, каких бы отказов это ни требовало.