Из записок следователя

Я полюбопытствовал познакомиться с новым родом записи и спросил: где она?

– Раз подмазался ко мне, я ему и отдай: нешто у баб-то ум есть?

Супруг не отказался от записи, напротив, он отстаивал сильно свое право на нее.

– Што ж, што я тебе веление написал? Тогда написал, а теперь не моги и думать! Мой приказ исполняй; на то ты моя жена есть.

Надо вообще удивляться наивности всех начинавших дела по части неверностей. Собственно говоря, толку из них быть не могло, доказать фактически, особенно при канцелярском судопроизводстве, неверность обвиняемой или обвиняемого почти нет никаких средств. Впрочем, и начинавшие дела не хлопотали много о доказательствах, предположенной цели у них не было, – спросишь:

– Чего же ты хочешь?

– Чтоб по закону, значит, жила, потому без закону как жить можно?

– Да разве можно заставить жить по закону, когда она не хочет? Ты, чем судиться-то, обращайся-ка с ней получше, так она тебе и будет настоящей женой.

– Это тоись не бить ее?

– Да, между прочим, и не бить.

– Эвтого нельзя, ваше благородие, от нее теперича житья нет, а тогда и совсем заполонит, потому таковская баба, добром не выручишь.

– Что ж следствие-то сделает?

– Уж помогите, ваше благородие, что Бог, то и вы. Мы завсегда к начальству идем, уж очень баба дурит; как есть все ребятишки разные.

– Да, друг любезный, запретить делать такие дела разве можно?

– Уж помогите.

Подите и делайте что знаете, водворяйте мир и тишину в недрах семейных, производите следствия, исписывайте кипы бумаг…

Вызовешь свидетеля, скажешь:

– Тебя вот свидетелем выставили. Парфен Чикмарев жену в неверности обвиняет, так ты, дескать, знаешь?…

– А, прахом пропадай они и с делами-то ихними! От работы только отрывают. Чай, такие дела не в явь творятся, дверь-то на крюк запирают. Вот я ему пойду да в шею-то накладу, так он знать и будет, как меня в свидетели выставлять.

Большая часть свидетелей в таком тоне отвечают.

Впрочем, надо заметить, что все дела по части несоблюдения супружеских заповедей возникали больше между горожанами. Крестьяне и вообще-то небольшие охотники вести ближайшее знакомство с чиновными особами, а тем больше не любят выводить они за круг мира «ложей своих поругание». Склонность горожан к подобного рода делам можно объяснить тем, что они народ более цивилизованный, к ним сливается вся грязь современной «образованности» без возможности стока ее; многие из «горожан» воспитываются на романсах, вроде: «возьми в руки пиштолетик, прострели ты грудь мою», сливки общества, квинтэссенция его находится в ближайшем с ними соприкосновении; приятным манерам есть от кого позаимствоваться: с высшим халуйством в ежедневных столкновениях пребывают. Раз супруга обличала супруга своего в нелюбезном с ней обращении.

Говорила супруга:

– Истиранил ты меня, аспид, всю: кровь выпил, корявое твое рыло! На том свете места тебе не будет.

Брякнул супруг преужаснейшим басом в ответ супруге:

– Помилуйте, сударыня, я ли вас до страсти не обожал.

Потом страстный обожатель оказался человеком весьма практическим: как conditio sine qua non примирения и забвения всего прошлого, он требовал с супруги нового сюртука и сапог, супруга шла только на сюртук.

Таков общий характер «любовных дел», которые являются чуть ли не каждый день; впрочем, вы короче ознакомитесь с их типом, когда я расскажу вам все подробности, возникшие из ламентации мещанина, он же портного цеха мастер, Воробьева.

Главных персонажей в ламентации три: оскорбленный супруг, адский обольститель «невинных созданий» – губернский секретарь Наумов и жертва его прельщений; яблоко раздора: супружеское ложе, поруганное злодеем, а паче самовар, полученный им от обольщенной.

Всех заметнее в этой жизненной комедии личность обольстителя. Наумов это тип (конечно, не высших сфер; там внешность почище) провинциального ловеласа, – ему года двадцать три, и состоит он в качестве литератора при губернском правлении; одевается он с особенной шикарностью. Черную гриву свою Наумов мажет до показания источников с оной. С немалой для себя опасностью Наумов носит признаки эспаньолки и усов. Физиономия Наумова вообще одна из тех глупо фатальных рож, которые встречаются у франтов всех полетов и барыням очень нравятся. Наумов и рад и не рад был поданному на него прошению, – рад потому, что он и прежде слыл между своей братией опаснейшим сердцеедом, что крайне льстило его самолюбию, прошение же утверждало за ним приятное реноме, не рад же потому, что непосредственное начальство о подвигах его могло узнать и неприятностей ему наделать, ибо всякое начальство целомудренно есть и разврата в подчиненных не поощряет.