Из записок судебного деятеля

«Вы туркестанский генерал-губернатор генерал-адъютант фон Кауфман?» — «Да!» — «Состоите ли вы в каких-либо отношениях к подсудимому, кроме служебных?» — «Нет!» — «Потрудитесь принять присягу у православного священника; если вы не православного вероисповедания, я приведу вас к присяге сам». — «Я православный». Когда присяга была окончена, я обязан был, на основании 716 статьи Устава уголовного судопроизводства, напомнить свидетелю об ответственности за лживые показания. «Прошу вас рассказать суду все, что вам известно по настоящему делу; звания, вами носимые, и высокое служебное положение, вами занимаемое, освобождают меня от обязанности напоминать вам об ответственности за несогласные с истиной показания…», — сказал я, и затем Кауфман дал показание, сжатое, но точное, в котором всякое слово было взвешено и обдумано. Касаясь исключительно личности подсудимого, поскольку она выразилась во время службы его в Туркестане, оно было по существу настолько полно, что стороны отказались от перекрестного допроса и всяких дальнейших вопросов, так что через десять минут после появления Кауфмана в зале заседаний я уже мог объявить ему, что он свободен, и предложил ему, если он пожелает присутствовать при разборе дела, занять оставленное для него кресло в местах за судьями. «Я должен быть в пятом часу в Царском Селе, — отвечал Кауфман, — и не могу поэтому воспользоваться вашим предложением», — и, снова поклонившись суду, оставил залу заседания.

Судебные прения были довольно бесцветны. Незадолго назначенный прокурор окружного суда Н. Н. Сабуров человек, умевший всю недолгую свою жизнь вносить истинную доброту и душевное благородство в свою деятельность и в исполнение своих подчас очень тяжелых обязанностей, — был весьма посредственный судебный оратор. Несмотря на полное признание Ландсберга, он в длинной речи утомительно ломился в открытую дверь, чрезвычайно подробно описывая весь ход полицейских розысков для того, чтобы доказать, что подсудимый действительно виновен в том, что ни для кого не подлежало сомнению. Трудная и неблагодарная задача защиты, стремившейся установить наличность убийства в запальчивости и раздражении, а не с предумышлением, была исполнена очень добросовестно и с большим достоинством. Само собою разумеется, что и защитник ни словом не обмолвился о той недостойной системе защиты, от которой на суде молчаливо отказался и сам подсудимый. Ввиду собственного сознания, данного в той стадии исследования, когда еще можно было бороться и затруднять правосудие, а также вследствие не показного, но, несомненно, искреннего раскаяния подсудимого, суд приговорил его к пятнадцати го* дам каторги с лишением всех прав состояния, чинов и знаков отличия, среди которых были ордена Станислава и Анны с мечами и бантами.

Дня через два по окончании процесса при свидании моем с К. П. Кауфманом он сказал мне, что судебное заседание, в котором ему пришлось давать показание, и отношение к нему суда произвели самое благоприятное на него впечатление, о чем он упомянул в беседе с государем после обеда в Царском Селе. Я ответил ему, что мы, в свою очередь, ценим то, что он не пожелал воспользоваться своим высоким служебным положением и исключительным правом требовать прибытия суда для допроса к нему на дом. Во время нашего разговора Константин Петрович рассказал мне между прочим несколько характеристических подробностей, рисующих служебные приемы Ландсберга, о которых как не относящихся непосредственно к делу и в то же время могущих бросить лишний камень в подсудимого, ему не хотелось говорить на суде. Он поднял также очень его интересовавший вопрос о преобразовании, существовавших в Туркестане местных судебных учреждений старого образца, и мы довольно долго рассуждали о том, с какими наименьшими изменениями мог бы быть введен новый суд в недавно завоеванном крае с мусульманским населением, с муллами и казнями, судящими по шариату и адату. При этом Кауфман предложил прислать мне те предположения о судебном преобразовании, которые будут выработаны у него на месте, и просил написать ему по поводу их свое заключение.