Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

– Да, – продолжал он дальше, – вот… этот человек… это палач. Он покушался на мою жизнь, преследовал как дикого зверя; я даровал ему жизнь, имея его в руках, когда на коленях, передо мной рыдая, умолял о ней… а через мгновение потом, предав клятву… покушался уже на меня… Я обязан ему двумя ранами, нанесёнными предательски… долгим заключением и преследованием. Ни один честный человек не захочет с ним сидеть за одним столом… а по крайней мере я – не могу.

Генерал в самом начале этой речи вскочил с яростью в глазах и ножом в руке, желая броситься на противника, но сидящий рядом плечистый англичанин схватил его ладонь железными пальцами и стиснул так, что, несмотря на метания, двинуться не мог. Бросался только как одержимый и бесился.

Все по очереди покинули стулья, бросили тарелки, убегая от стола, одна бледная мисс потеряла сознание, дети начинали плакать… на шум и ропот прибежал хозяин. Англичане и американцы повторяли хором:

– Палач! Русский! Прочь от него!

Вскоре этот почти единогласный крик, настойчивый, приказывающий, пылкий, издевательский, грозный, вынудил побледневшего генерала к побегу. Нож из его руки вырвали раньше, а когда двинулся с места, преследовали его свистом и издевательскими криками: «Прочь к дьяволу! Прочь к дьяволу!»

Следом за убегающим генералом побежал испуганный обер-кельнер, арендатор отеля, шесть гарсонов и полицейский урядник, который появился на пороге.

По всему отелю слуги, которые сбежались, повторяли: «Палач, палач!» На улице уже начинала собираться толпа, а новость о явлении палача ходила среди простонародья.

Генерал, не имея времени запаковать сумки, был вынужден тыльными лестницами, покрытый плащом, убегать к дрожке, которая его привезла, и та его, счастьем, невидимо уже куда-то унесла.

Но долго потом ещё толпа окружала отель и гости нескоро успокоились. Остывший суп заново начали раздавать. Глаза всех с любопытством были обращены на молодую пару, а пан Павел Зенчевский был вынужден с подробностями рассказать свою историю… которую и я бы мог отлично закончить теперь старым обычаем нянек, что нам сказки рассказывали: «И я там был, мёд, вино пил… по бороде текло, в устах ничего не было». Однако же мы пили, не разливая по бороде, торжественно и охотно за здоровье семейства Зенчевских, за процветание и воскрешение старой Польши, за погибель московского варварства, и наконец к чести свободных швейцаров за процветание гельвецкой земли.

* * *

Читатель давно догадался, что пан подсудок для того только продал Радищев, чтобы выехать из страны с дочкой, о привязанности которой к Павлу знал. Целина дала ему слово и поклялась, что будет его женой или ничьей.

Павел после своего побега из тюрьмы в первые дни, когда его преследовали на всех трактах, должен был скрыться и спрятаться в руинах одного из сожжённых монастырей, переодетый в бедную одежду нищего.

Нужно было дать немного русским выспаться от злости.

Несколько более смелых особ, несколько более достойных людей в городе и в деревне помогали в этом опасном спасении, которым управляла главным образом Целина, обдумав дальнейшую дорогу до границы.

Только через месяц удалось до неузнаваемости изменившегося Павла, переодетого в духовную одежду, снабжённого паспортом и официальным свидетельством, отправить из околиц Пинска в один из монастырей в Литву.

Это путешествие было снова полным приключений и опасностей, поскольку преследовали ещё других заговорщиков, скрывающихся по стране, а достойное духовенство, как сегодня, так и тогда, пробуждало подозрение, и ряса не очень защищала. Но дорога, которой продирался Павел, весьма заботлива была обдумана.

Хотя очень медленно, попал Занчевский наконец в Литву и к прусской границе. Тут он снова сменил одежду, сословие, физиономию, и переменился в прусского подданного, путешествующего для покупки шкур. С грузом их он счастливо переехал границу и, не задерживаясь в краях, в которых легко ещё мог быть схвачен и выдан, обосновался аж в Бельгии.

Описать это путешествие в нескольких словах очень легко, но скольких она стоила усилий, сколько жизни! Сколько на него нужно было растратить мужества, а вместе искусства, – те только посчитают, что когда-нибудь хоть временно находились в подобном положении. Не единожды Павел был обязан своим спасением смелости, с какой соприкасался с урядниками, владению лицом, которое не выдавало чувств, или счастливому случаю, который, казалось, его охраняет в минуты самой грозной опасности. Только проехав русскую рогатку, он почувствовал, что выбрался из тюрьмы, потому что это государство есть только одной большой тюрьмой, полной узников и стражи.

В Бельгии вернулся он к прошлым занятиям. Пребывание на родине сильней его убедило в бесполезности этого вида заговоров, вредоносности эмиссаров. Таким образом, он занялся скромной работой для хлеба и почувствовал себя снова часовщиком.