Из жизни кукол

Пока Кевин рассказывал о записях, Вера не притрагивалась к еде. Она достала из емкости со льдом шоты, протянула Кевину стопку. Они встретились взглядами, кивнули друг другу и опустошили стопки. “Альборг Таффель”, именно его выбрал бы отец.

– Интересно, как на твой рассказ отреагировал бы папа, – сказала Вера.

– Поехал бы в Фисксетру с бейсбольной битой.

– Чтобы сокрушить чьи-нибудь коленные чашечки.

– Сломать палец-другой.

– Пересчитать ребра… – Вера сдержанно улыбнулась. – Вы с ним нечасто обсуждали твою работу?

– Нет, в подробностях – не обсуждали.

– И он никогда не спрашивал, почему ты решил заниматься именно этим?

– Ну как… Спрашивал, много раз. Я всегда отвечал – потому, что хочу засадить в тюрьму самых вонючих мерзавцев.

Вера перегнулась через стол и повертела в пальцах стопку, серьезно глядя на Кевина.

– Все из-за твоего дяди, да?

Крепкие спиртовые пары в глотке, с привкусом тмина, укропа и фенхеля.

Перед ним сидела Хелен Миррен. Глаза Хелен Миррен, рот Хелен Миррен; Кевин видел тревогу и сострадание, окрашенные гневом. Какая-то сцена из “Брайтонского леденца”.

– Мамин брат… Человек, который сегодня был на похоронах. Когда ты с ним разговаривал, я заметила, что что-то не так. У тебя был такой вид, как будто тебя сейчас вырвет.

Вера взяла его за руку. Какие теплые у нее пальцы, а ведь она только что крутила в руках стаканчик с шотом.

– Не обязательно говорить сейчас. Просто знай: когда захочешь рассказать – я буду рядом.

Кевин усмехнулся и кашлянул.

– Это было очень давно, – сказал он – и ощутил себя на краю смерти.

Вот и все, подумал Кевин. Это как умереть.

– Мне было девять лет…

Он заговорил, и с каждой фразой ему делалось легче, словно слова оставляли после себя какие-то полости, места, где раньше были гной, незаживающая рана или безобразный нарыв.

Кевин говорил слишком громко – соседние столики прислушивались, – но ему было все равно.

Если когда-то он – от стыда или не желая себе ни в чем признаваться – сомневался, действительно ли восемнадцать лет назад в палатке на Гринде произошло то самое, то теперь все сомнения ушли. Он стал рассказывать, как одно-единственное событие преследует его всю жизнь и именно это событие заставляет его делать в полиции то, что он делает, по восемь-двенадцать часов в день, круглый год.

Вера молча слушала, не притрагиваясь ни к еде, ни к напиткам.

– У меня секса-то нормального не было, за несколькими жалкими исключениями. За четыре года – ни одной девушки… И после времени, проведенного в угрозыске за компьютерами, лучше не стало, – закончил Кевин и только теперь заметил, что все еще держит Веру за руку.

Какой же он неудачник, даже смешно. Растерявшись, Кевин отпустил ее руку.

– Ты как? Нормально? – спросила Вера.

– Не знаю.

Кевину вдруг вспомнилась фотография из семейного фотоальбома: Вера стоит на веранде в черном раздельном купальнике, стройная, загорелая, живот немного торчит. Когда ему было пятнадцать, он брал фотоальбом с собой в туалет.

– Никто, кроме тебя, не знает, – сказал он. Добавлять, что никто, кроме Веры, не должен об этом знать, было не обязательно.

Вера кивнула.

– Выйдем, покурим?

Она достала из сумочки сигариллы, и оба встали из-за стола.

– Что ты можешь рассказать о той девочке, Таре? – спросила Вера, направляясь к выходу.

Кевин придержал перед ней тяжелую старинную дверь.

– Не много.

Вера задержалась на пороге, едва не касаясь Кевина, и печально взглянула на него.

– Это та девочка с балкона, да?

– Мы подозреваем, что да.

Тара. Девочка с балкона.

Сказать о ней больше было нечего.

Пока нечего.

И насчет змеи Шоссе номер семьдесят шесть

Скутшер, место, где всегда мерзко воняет, по вечерам вымирал. После одиннадцати становилось темно, тихо и безлюдно. В такие места не переезжают, в такие места тебя привозят.

В “Ведьмином котле” после одиннадцати гасили свет и воцарялась тишина; выйти из комнаты разрешалось только в туалет. Ночи были как бесконечный крик в пустоту. Темнота и одиночество вытесняли все остальное. Оставались только ненависть, ужас, злоба и желание умереть. Такими бывали и сны.

“Ведьмин котел” располагался неподалеку от целлюлозной фабрики, и, хотя Нова и Мерси закрыли вентиляцию, в комнатах всегда гадко пахло.

До того как угодить сюда, они знали о Скутшере только одно: в этом городке жил каннибал. Парень, который умертвил обеих своих приемных сестер, пил их кровь и ел их.

Может, так все и для них кончится в “Ведьмином котле”. Семь девочек сожрут друг друга.

Эркан, который дежурил сегодня ночью, напомнил, что они должны вернуться не позже пяти, потому что в половине шестого приходит утренний персонал. Машина, белая “вольво”, будет ждать их на шоссе, поодаль. Потом Эркан сказал: ему все равно, чем они собираются заниматься, лишь бы от них завтра не пахло спиртным и лишь бы он получил свои деньги.

Эркан хороший парень. Вообще-то. Но он, как и они, нуждался в деньгах.

Когда он открыл дверь кухни и выпустил их под дождь, Нове вспомнился разговор с Луве. Правильно ли она сделала, что так открылась перед ним? Да еще про Юсси выложила.