Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс

– Ну да, ну да… – согласно закивала она ему, наливая заварку в большую чашку с яркими золочеными цветами.

– Это хорошо, что вы все правильно понимаете, тетя Маша. Квартира эта моя по всем законам, так ведь? Всегда в ней только Онецкие жили! И бабушка с дедушкой мои, и дядя мой. Вы-то вообще случайно здесь оказались. Кто ж думал, что дядя Борис раньше вас… И предполагать не могли. Просил же его – приватизируй быстрей да завещание напиши! А он все – потом, потом…

– Да что-то я не припомню, Славик, чтобы он тебе обещал чего. Ты и племянником-то ему только двоюродным приходишься. А я здесь, слава богу, уже тридцать пять лет живу.

– Ну и что? – напрягся вдруг Славик. – Что вы этим хотите сказать?

– Да ничего, ничего. Ты прописаться, что ль, хочешь?

– Ну да… Как член семьи. А потом приватизировать ее сразу на меня надо. Чего ее по долям делить? Хлопоты одни… Я вот уже и бланк специальный заполнил, вам только расписаться надо – вот тут и вот тут.

– А меня куда, Славик? На кладбище свезти?

– Ну зачем вы так? Как были прописаны в ней, так и будете прописаны. Как жили, так и будете жить. Даю вам слово порядочного человека…

– Хорошо, Славик. Вот сорок дней отведем по Борису, дядюшке твоему, и пойдем – пропишу я тебя.

– Так это что, через месяц только?

– Выходит, через месяц.

– А раньше нельзя?

– Нет. Соберемся все на поминки – только самые близкие, – тогда и решим.

– Да что, что решим-то? И так ведь все понятно! – начал раздражаться Славик. – У дяди Бори, кроме меня, и нет больше никого!

– Вот и хорошо, вот и ладно… Ты пей чай, Славик! Остынет.

– Да некогда мне! Тетя Маша, я ведь к вам с другого конца города еду не просто так… На улице дождь, между прочим, и холодно! Мне что, больше делать нечего? А вы – чай… Давайте лучше сходим в паспортный стол, от вас заявление примут – и все.

– После, Славик, после…

Он снова с силой провел рукой по приглаженным на шишковатой лысине волосам, будто пытался впечатать их туда намертво, выпил залпом остывший чай, улыбнулся ей через силу одними губами.

– Ну хорошо, тетя Маша. Спасибо, пойду я…

Вот не любила она его! Вроде и прав он во всем, и в самом деле у Бориски он один и есть племянник, хоть и двоюродный, а не лежит душа. Потому и уперлась с этой пропиской – сроду так ни с кем не вредничала. И вообще, у нее и своих племянниц двое имеется – Настенька и Ниночка, дочки ее сестер сводных, Нади и Любы. Может, им тоже надо.

Проводив Славика, она вернулась на кухню, села за стол, снова задумалась. Вот ведь как господь рассудил странно – и Надю, и Любочку давно уже к себе прибрал, а она все живет и живет. А ведь старше их на пять лет почитай, и нянькой им обоим честно выслужила… Ее тогда уже десятилетнюю отец из деревни привез в новую свою семью – у него на заводе квартиры в новом доме для передовиков производства распределяли, а с ней, с Марией, семья получалась уже как бы и многодетная. И дали им тогда не просто комнату в коммуналке, как всем, а целую квартиру. Да еще и двухкомнатную – настоящая роскошь, невиданное счастье по тем бедным временам. Хотя и не понимала она тогда ничего такого, в деревне выросла с самого своего рождения, и школу-четырехлетку там же окончила. В тягость ей была вся эта городская жизнь, так хотелось в свои родные вятские Фалёнки вернуться. Отец ее туда, к дедушке с бабушкой, совсем крохой привез, потому как померла его первая жена, ее, стало быть, родная мать, в родах. Как довез живую – одному только богу известно: молока-то ему в роддоме дали в дорогу, да скисло оно сразу. Бабушка рассказывала – и не надеялись, что она выживет. Отец, как ее привез, так больше и не появился в деревне ни разу, только письма слал, в которых с гордостью новой женой похвалялся, учительницей музыки – профессия для деревни по тем временам и правда неслыханная. И про народившихся в новом браке дочек-погодок писал – Наденьку и Любочку… А через десять лет и сам заявился – чтоб, значит, в город ее с собой увезти. Она тогда впервые его и увидела. И было это в мае сорок первого года…