Из жизни военлета и другие истории

Евгения этим пользовалась и для достижения своих мелких потребностей (а крупных даже у супруги Первого не могло быть) иногда отказывала в доступе к телу.

Первый это понимал и по прошествии суток ее просьбы удовлетворял. (А больше суток он терпеть просто не мог). Ежели случались более затяжные размолвки «без доступа», то Обком просто начинало лихорадить. А это значит — и НКВД и Советскую власть (Облисполком), прокуратуру и иные организации — их не лихорадило, их просто трясло.

В общем, ужиная однажды вечером в своем обкомовском особняке, кстати, ранее принадлежавшем купцу первой гильдии Кузнецову, заметил Первый нервный стук ложек и вилок, дрожание бокала с красным молдавским в руке его любимой. Жу-жу (так он называл Евгению по вечерам) и ее припухшие от слез глаза.

— Что с тобой, дорогая?

— Нет, это что с тобой? С утра у меня полная катастрофа в жизни, можно сказать, а тебе — трын-трава, да и только.

— Да что случи лось-то?

— Ха, конечно, над женой Первого, первого в области лица открыто смеются, можно сказать — издеваются. И что? А ничего! Конечно, вам, Михаил Васильевич, важнее ваши медные болванки, чем физическое состояние вашей супруги.

— Да что случилось, твою… — начал заводиться Первый. А Женя отлично знала, на сколько градусов палку перегибать можно. Вот о меди она ляпнула конечно зря.

— Ты этого, понимай, что говоришь. Медь — это наш оборонный рубеж, и ты со своими капризами должна понимать, где государственные интересы Родины и товарища Сталина, а где твои финтифлюшки.

С этими словами Первый бросил недоеденную котлету, рявкнул подавальщице принести в кабинет чаю покрепче и принялся успокаивать нервы — то есть начал в кабинете играть простенькие мелодии на баяне.

Вечер обещал быть отвратительным. Так и произошло. Доступ к супруге был отражен в жесткой форме. Но уже со слезами. Это означало — к утру примирение должно состояться. Оно и произошло под утро. Да так, что Первый задержался в особняке на 40 минут и прибыл с опозданием, чего за ним почти никогда не замечалось.

Короче, на следующий день трагедия Евгении Степановны полностью прояснилась. Дело на самом деле выглядело очень сложным и даже Первый вряд ли знает, как его разрешить. Да, не просто все, ох, как не просто. Когда ты на вершине власти и с ужасом начинаешь чувствовать, что-то не то происходит. Не то!

В общем, вот суть трагедии.

Женя всю обувь заказывала у вновь появившегося в городе поляка. Машина «эмка» (других Первый не признавал) обычно подлетала на улицу Энгельса, 17. В полуподвале уже находился порученец Первого, и поляк по имени Арон принимал заказ. Женя не чинилась и не воображала. Вела себя просто, платила по прейскуранту, но всегда оставляла большой пакет приемщице. Чего только там не было!

Жене, как каждому благотворителю, нравилось видеть, как краснела девочка — приемщица, как улыбался поляк. И еще, в тайне, ей нравилось, как поляк говорил ей (почему-то по-польски):

— Не вем як пани подзенковаць[48].

Да почему же нет. Ведь известно, что в душе каждой женщины любого возраста живет девчонка 12–13 лет, мечтающая, чтобы ей говорили: моя кохана[49], моя голубка и целовали бы ей пальчики, и угощали бы кофэ на Маршалковской. Впрочем, последнего Женя не знала из-за отсутствия информации.

Вот и Евгения Степановна после визита в полуподвал на Энгельса всегда ехала в свой особняк в радостном, приподнятом настроении. И вообще — увлеклась своей обувкой. Сама начала придумывать формы туфель, каблучки, цвет кожи, прокладки, ремешки. Бог мой, Евгения увлеклась и озадачивала «поляка» все новыми и новыми заказами. Пока однажды все не рухнуло.

Был очередной съезд обкомовского руководства, посвященный присланному из Центра письму ЦК об усилении борьбы с космополитизмом, сионизмом и вообще, тлетворным влиянием бывших союзников на крепкое советское общество. Затем в отдельном зале Первый приглашал на чаепитие. Были и жены. Женя надела свои новые модельные лодочки и тщеславие грело душу и тело первой леди Первого! Пока не произошел страшнейший удар по настроению Евгении Степановны. Который, впрочем, никто и не заметил. А произошло следующее.

Евгения Степановна увидела «свои» лодочки на ногах супруги третьего секретаря, Роальда Юрьевича Алксниса. Немного о нем.

Роальд Юрьевич, или Радик, высокий латыш типа блондин со светлыми, цвета балтийского неба, глазами и маленьким, каким-то даже женским ртом, всегда чуть влажным, пришел в обком на должность Третьего секретаря из комсомола. Он вечно носился, организовывал массовки, комсомольские пробеги, помощь колхозам, от которой у колхозов исчезало последнее, и прочее. Для руководства области он был незаменим по части организации застолий, бань (что такое сауна, на Урале еще не знали) и песняка. В этих застольях, банях и музоне активно участвовал актив обкома комсомола. Иначе говоря, девушки-комсомолки, все понимающие по шевелению бровей руководства. Вот такой был комсомольский Радик.