Из жизни взятое

Вокзальная тишина способствовала рябому певцу, голос которого то снижался до жалости, то возвышался до непотребной лихости. Но вот гармонь, словно задушенная, притихла. В общей холодной тишине наступило непродолжительное молчание. Вице-губернатор под впечатлением песни втянул свою бритую голову в костлявые когда-то богатырские плечи. Капельмейстер смахнул навернувшиеся слёзы и сказал:

– Нервы, сдают у меня нервы, а всё же этот парень исполняет хорошо. Дай ему волю, научи его, возьми его в руки и – артист готов, да еще какой бы вышел артист…

– Овации мне, граждане, можете не устраивать. Угостите лучше, чем бог послал. Берём только натурой, – голос певца звучал не просительно, а скорее требовательно.

Афанасьев расщедрился. Налил полстакана водки.

– Пей, голубчик, пей, не жалко. Уважил!..

Вице-губернатор протянул банку с консервами.

– Батенька, подайте и вы! – поторопил певец Теодоровича. – Чего задумались…

– Сию минутку: рука дающего не оскудевает, всякое подаяние есть благо и воздастся сторицею…

– Вот именно, – улыбнулся парень, принимая от Теодоровича заплесневелую краюху хлеба.

Хотел вознаградить за песню и Судаков. В завёрнутой шинели у него ещё оставалось кое-что из съестного. Но вместо подаяния и доброго слова у него вырвалась весьма крепкая фраза. Даже не привыкшие, видимо, ничему удивляться парни проявили интерес:

– Что случилось, гражданин-товарищ?!

– Сапожки мои хромовые ушли!..

– Бывает. На то они и сапоги, чтобы ходить…

– Чёрт бы вас побрал!..

– И куда они вам в такой мороз, сапоги? Их у вас и не было. Вы их где-нибудь у кумы оставили, а на нас думаете…

– Как не было? Сейчас я только их видел, доставая хлеб и селедку. По голенищам еще погладил. Приласкал, можно сказать, на прощание.

– Гражданин, а чтоб сберечь шинелишку, вы её натяните на полушубок. И теплей, и сохранней, и лишнего места не занимает.

– Спасибо за добрый совет и кстати за песню, – поблагодарил примирившийся Судаков и тут же, расправив шинель, влез в неё вместе с полушубком.

– Политик, наверно, – подмигнул ему рябой парень. – В места не столь отдаленные пробираетесь, в ссылочку.

– Нет, ошибаетесь. Я за, контрреволюцию не страдалец!.. Еду работать – и никаких гвоздей!.. Хорошо поёшь, да плохо людей узнаёшь… А вот мои пропавшие сапоги подсказывают, кто вы такие…

В эту минуту гукнул паровоз, и всю наполнившую вокзал ватагу как водой смыло.

Недолго пришлось ожидать и Судакову и его спутникам. В вокзал вошла женщина с кнутом, подпоясанная запасным чересседельником и спросила:

– Нет ли кого на Сыктывкар? Идут две подводы.

– Вот и слава богу! Нас четверо. Далеко ли подвезёте и сколько за проезд? – спросил Теодорович.

– Четверо? По червонцу с носа – до самого Пупа прокачу…

– Не смейтесь, гражданка, мы серьёзно… Что значит до «пупа»? Мы в шутках не нуждаемся.

– А я и не шучу: первая зырянская деревня на тракте, сорок вёрст отсель, Пуп называется. Хотите – едем. А дальше там подводы найдутся. В такую даль только на перекладных ездят.

Сторговались. Сложили вещи, привязали. Уселись и поехали. На передней подводе с бабой – Судаков и Теодорович; на задней с возницей, мальчиком лет двенадцати, – капельмейстер и вице-губернатор.

– Ох, и далеко же нас загоняют… – с грустью и отчаянием проговорил бывший вице-губернатор.

– Так надо, так надо, – успокаивал его бывший дворцовый капельмейстер. – Дальше едешь – тише будешь.

– Да я и так, кажется, был тихого поведения, не тебе чета.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

МОРОЗ. Крепкий, северный. Под полозьями розвальней скрипит обкатанная зимняя дорога. Лошади идут лесом, хвойным, тёмным, густым, непробудно спящим под покровом ночной тишины и пушистого снега. Понемногу занимается ярко-оранжевая морозная заря. Еще час-два, и с востока, из-за лесов, бескрайних и величавых, всплывёт на короткий зимний день тусклое негреющее солнце.

– Пожалуй, не хватит дня, чтоб до Пупа добраться? – спросив Судаков.

– Не хватит. День короток, дорога длинная, – весело согласилась возница.

Усталые путешественники, прижавшись друг к другу, наглухо закрылись какими-то подобиями не то одеял, не то поношенных дорожных армяков и скоро уснули. Опустив привязанные к передкам розвальней вожжи, задремали и сами повозники в надежде, что дорога одна, сворачивать некуда. Лошади умные, привезут куда надо.

На морозе, да ещё с устатку, в дороге спится хорошо. Под однообразный скрип полозьев глаза сами закрываются.

Судакову приснилось, что стая волков напала на них. Один матёрый волк перехватил уже горло вице-губернатору. В страхе Иван Корнеевич очнулся. Не успел он заснуть снова – слышит фыркают и упираются, не идут обе лошади. Зырянка на передней подводе закричала:

– Ребяты! Кажется, волки. Кони чуют…

После такого возгласа, конечно, не до сна. Все встрепенулись…

– Эх, ружье бы или наган! – сказал Судаков. – Эй ты, извозчица, топор есть? Дай-ка его сюда, я пойду с топором впереди лошадей. А вы, господа такие, кричите во все глотки, чиркайте спички…

Но все оказались некурящими. Спичек – ни у кого.