Из зимы в лето

Его невеста, с ее потрясающим бюстом, была исключением из того правила, что девушки его круга, пожалуй, в массе некрасивы. И не умны впридачу… Со Светочкой же он отдыхал душой, находя при ней красоту во всем, даже в заблудившемся в коре дерева муравье. Как-то, взяв в руку ее повернутую в нему крепкую, благородно сухую ладошку, он сказал: «Удивительная у вас линия судьбы: всю жизнь вы будете счастливы с одним, но любить будете другого…» «Где эти линии?» «Вот и вот.» «Но они же встретятся, — расцвела она своей застенчивой улыбкой. — Смотрите, через много-много лет, но линии опять пересекаются…» Потом была неизбежная в каждой драме сцена прощания. Он видел свое отражение в стекле вагона, свое медальное лицо сорокалетнего, хотя ему не было и тридцати. А за окном — ее, загорелую, в белом платье без рукавов, уже без тени улыбки, со скорбной морщинкой над бровью, без слов, без упреков, словно вытянувшуюся от безграничного горя. Только потом он понял, что это было: не прощание со случайной девчонкой из южной мечты, а его уход навсегда из мира живых в мир теней, из Лета в Зиму, к ожидающей его в Москве верной невесте — недавно такой желанной, такой эффектной фигуристой, а теперь уже постылой ему раз и навсегда.

Глава вторая Репатриация навыворот

1.

«Ну, и куда же ты их девал потом, Дани? Не мечись. Успокойся, сядь и еще раз подумай… Посмотри, на кого ты похож сейчас. Я так и знала, что отдых превратится в сплошную нервотрепку, как всегда с тобой… Катя, вспомни хоть ты, куда папа девал билеты?» «Как же я могу вспомнить, мам, если я эти билеты и в глаза не видела?» «А что ты вообще видишь в доме? Живешь, как в лунатическом сне. Двигаешься, кушаешь, но ничего на свете не соображаешь…» «Ора… Светочка, не… кидай… срывать досаду на ребенке…» «Ты сначала найди билеты. А потом учи меня, как мне вести себя с моей дочерью!» «Нашей, если мы уже пять лет, как одна мишпаха…» «Семья, Дани, семья, никак тебя не переучу… Так где же билеты? Рассуждай аналитически. Ты ученый или нет?» «Тов… Я пришел с лекции, билеты были в кармане, кен?» «Ты у меня спрашиваешь?» «У себя… Я хорошо помню. Я их по ошибке показал в троллейбусе контролеру вместо картиса. Он еще сказал… как это будет по-русски: шутки оставь своим детям, кен?» «Все и кен и тов, Дани, кроме одного. Теплоход уйдет без нас. Потому что тогда-то ты и уронил наши билеты прямо в троллейбусе, горе ты мое…» «Да нет, дай досказать, русская ты нудникит… зануда, черт бы тебя забирал… Потом я по-ло-жил билеты отдельно в кармашек арнака… пормоне. А вот тут, у серванта, специально переложил билеты на самое видное и оригинальное место, чтобы их невозможно было не заметить и нельзя было забывать, так?» «Как всегда! На самое видное место. И теперь, когда чемоданы уже в прихожей и полчаса до начала посадки на лайнер, когда все уже одеты и парятся в шубах…»

«Мам, вот же они! — спасает всех, как всегда, Катя. — В обувном ящике, заткнуты в папины ботинки, чтобы он, обуваясь, их достал. Более, чем логично — не пойдет же он босиком!» «Я же сказал — на оригинальное место, чтобы ни в коем случае не забывать. Я бы вспомнил сам, если бы не твоя истерика. Ну вот, теперь ты плачешь… Ой-ва-вой, Ора… Ани мицтаэр меод…» «Да забудешь ты свой иврит, наконец?..» «Не забуду. И Катю научу. И в Израиль мы еще вернемся, вот увидишь. Снова, как тогда, со всего мира… Бог нас наказал изгнанием за взаимную вражду, Бог же и простит и вернет. Катя будет настоящей еврейкой, Ора…» «Начинается… Лучше бы следил за собой здесь. Всю жизнь я с тобой мучаюсь из-за того, что у тебя нет места в твоей голове для семейных проблем.» «Тише, соседи услышат, порадуются, что евреи ссорятся.» «Плевать, они сами еще и дерутся. Мне-то до них какое дело?»

2.