Избирательный долг

За дверью раздались шаги. Несколько секунд спустя в замочной скважине лязгнул ключ, и дверь с терзающим нервы скрипом отворилась. В камеру вошел сержант в милицейской форме и обвел арестантов суровым взглядом.

– Шумов, на выход! – зычно прокатился его голос по стенам камеры.

– Видишь, – обрадовался Шума. – Я же говорил, что долго здесь не пробуду. Ну, прощай, товарищ Степан, приятно было познакомиться. Жаль, что ухожу, а то бы еще поболтали.

– Шума, если тебя будут бить по голове телефонным справочником или журналом бесплатных объявлений, напомни этим палачам о международной Конвенции о правах человека, – крикнул ему вслед многоопытный товарищ Степан. – Скажи, что в Европе она действует! А мы – почти Европа! Пусть хотя бы почти чтят закон…

Шума его уже не слышал. В сопровождении конвоира он храбро шагал по узким коридорам РОВД, устланным мягкими ковровыми дорожками, искренне веря в то, что двигается навстречу освобождению. В тот момент он еще не знал, что глубоко заблуждается, а судьба приготовила ему такие испытания, какие до него не доводилось проходить никому.

***

Тем временем на избирательном участке медленно, но верно разгорался нешуточный скандал. После того, как участковый Сопелко увел Шуму в милицию, доступ к изгаженной урне был временно закрыт. На этом настоял наблюдатель от коммунистов, военный пенсионер Петрович. Несмотря на плохое зрение, неважную память и отвратительный слух, он все еще был крепким стариком, способным на здравые размышления. Поэтому в Шуме он сразу распознал вражеского диверсанта, подосланного противниками по политическому цеху для того, чтобы навредить коммунистам. Петрович был уверен в том, что именно в изгаженной Шумой урне находится большинство бюллетеней, опущенных сторонниками его партии. Теперь эти важные документы могли быть безнадежно испорчены и безвозвратно утеряны. Такой поворот истории старика не устраивал. Впрочем, аналогичного мнения, только относительно своих партий, придерживались и другие наблюдатели.

– Ответственно заявляю, что произошла подлая и циничная диверсия и провокация, – оглушительно кричал Петрович в ухо председателю избирательного участка Гундосову, одновременно являвшемуся директором школы, в которой размещался участок. – Заявляю: урна была испорчена специально для того, чтобы повредить бюллетени с голосами, отданными за нашего кандидата. Не исключаю возможности, что туда также был произведен вброс «подметных» бюллетеней. Поэтому требую, чтобы оную урну срочно перенесли в кабинку для голосования и там изолировали, иначе граждане могут перепутать ее с нормальной урной. Кабинку надо взять под охрану. Урна по истечении срока голосования должна быть вскрыта в присутствии сотрудников правоохранительных органов, правозащитников, наблюдателей и независимых экспертов. Иначе я такой шум подниму, что пожалеете, что на свет появились! Да я на вас в газету напишу, в нашу, в народную! Да я на вас всю нашу ячейку натравлю! Мы вам покажем Кузькину мать!

Понимая, что спорить со стариком бесполезно, Гундосов безнадежно махнул рукой, другой болезненно схватился за сердце и нетвердым шагом направился в свой кабинет, где в ящике рабочего стола у него всегда хранилась одна-другая бутылочка рябиновой настойки домашнего производства. Он покупал ее со скидкой у одинокой, моложавой соседки и свято верил в то, что эта настойка способна творить чудеса, излечивая от любых болезней. Принимать чудодейственное лекарство ему нравилось, чего нельзя сказать о школьном коллективе, который все чаще замечал в поведении директора разные странности. Например, после приема настойки, Гундосов мог зайти во время занятий в специализированный класс литераторов или музыкантов и строгим тоном велеть юным гуманитариям (тем, что с нежными и ранимыми душами) всем до одного к утру записаться в секцию тяжелой атлетики. Она, как выражался директор, «способна укрепить не только наши помыслы, но и дух, не говоря уже обо всех остальных частях человеческого тела». Все чаще Гундосов удивлял коллег на педсоветах, запросто называя физрука безмозглым качком, а завуча – болотной кикиморой, то есть пользовался определениями, явно не вписывавшимися в педагогический процесс.

До сих пор подобные выходки сходили ему с рук, так как заведующий районным отделом образования приходился ему родным братом. Поэтому коллектив терпел, особенно завуч Кисточкина. Это ее Гундосов в открытую величал кикиморой, а за глаза – «толстозадой сучкой». Конечно, все догадывались, что за поведением директора скрывается нечто большее, чем тридцать пять лет педагогического стажа. Об этом красноречиво свидетельствовал устойчивый запах перебродившей рябины, обвисшие щеки, напоминавшие бульдожьи брыли, мешки под глазами и хмурый взгляд, с которыми неизменно появлялся по утрам в школе директор. Поскольку прощать наглость и хамство можно только до определенного предела, все в школе только и ждали подходящего момента, чтобы отомстить распоясавшемуся выпивохе.