Изборник

Пересвѣта470 чернеца бряньского боярина на суженое мѣсто привели. И рече Пересвѣт чернец великому князю Дмитрею Ивановичю: «Лутчи бы нам потятым быть, нежели полоненым быти от поганых татар!» Тако бо Пересвѣт поскакивает на своем борзом конѣ, а злаченым доспѣхом посвѣчивает. А иные лѣжат посечены у Дону великого на брезѣ.

Пересвета-чернеца, из брянских бояр, призвали на поле брани. И сказал Пересвет-чернец великому князю Дмитрию Ивановичу: «Лучше нам порубленными быть, чем в плен попасть к поганым татарам!» Поскакивает Пересвет на своем борзом коне, золоченым доспехом сверкая, а уже многие лежат посечены у Дона великого на берегу.

Лепо бо есть в то время и стару помолодитися, а молоду плечь своих попытать. И молвяше Ослябя471 чернец своему брату Пересвѣту старцу: «Брате Пересвѣте, вижу на телѣ твоем раны тяжкие, уже, брате, лѣтѣти главе твоей на траву ковыль, а чаду моему Иякову лѣжати на зелѣнѣ ковылѣ траве на полѣ Куликове на речьке Непрядве за вѣру крестьяньскую и за землю за Рускую и за обиду великого князя Дмитрея Ивановича».

Подобало в то время старому помолодеть, а молодому плечи свои развернуть. И говорит чернец Ослябя своему брату Пересвету-чернецу: «Брат Пересвет, вижу на теле твоем раны тяжкие, уже катиться, брат, твоей голове с плеч на траву ковыль, и моему сыну Якову лежать на зеленой ковыль-траве на поле Куликове, на речке Непрядве за веру христианскую, за землю Русскую и за обиду великого князя Дмитрия Ивановича».

И в то время по Резанской земле около Дону ни ратаи, ни пастухи в полѣ не кличют, но толко часто вороны грают, трупу ради человеческаго. Грозно бо бяше и жалостъно тогды слышати, занеже трава кровию пролита бысть, а древеса тугою к земли приклонишася.

И в ту пору по Рязанской земле около Дона ни пахари, ни пастухи в поле не кличут, лишь все вороны грают над трупами человеческими. Страшно и жалостно о том времени слышать: трава кровью полита была, а деревья от печали к земле склонились.

И воспѣли бяше птицы жалостные пѣсни. Восплакашася вси княгини и боярыни и вси воеводские жены о избиенных. Микулина жена Васильевича Марья рано плакаша у Москвы града на забралах, а ркучи тако: «Доне, Доне, быстрая река, прорыла еси ты каменные горы и течеши в землю Половецкую. Прилѣлѣй моего господина Микулу Васильевича ко мнѣ. А Тимофѣева жена Волуевича Федосья тако же плакашеся, а ркучи тако: «Се уже веселие мое пониче во славном граде Москве, и уже не вижу своего государя Тимофея Волуевича в животѣ». А Ондрѣева жена Марья да Михайлова жена Оксинья рано плакашася: «Се уже обѣмя нам солнце померкло в славном граде Москвѣ, припахнули к нам от быстрого Дону полоняныа вѣсти,472 носяще великую бѣду, и выседоша удальцы з боръзых коней на суженое мѣсто на полѣ Куликове на речки Непрядве».

И воспели птицы жалостные песни — восплакались княгини и боярыни и все воеводские жены по убитым. Жена Микулы Васильевича Марья рано поутру плакала на забороле стен московских, так причитая: «О Дон, Дон, быстрая река! Прорыл ты каменные горы и течешь в землю Половецкую. Прилелей моего господина Микулу Васильевича ко мне». А жена Тимофея Волуевича Федосья тоже плакала, так причитая: «Вот уже веселье мое поникло в славном городе Москве, и уже не увижу я своего государя Тимофея Волуевича живым!» А Андреева жена Марья да Михайлова жена Аксинья на рассвете плакали: «Вот уже нам обеим померкло солнце в славном городе Москве, домчались к нам с быстрого Дона полонянные вести, неся великую печаль: повержены наши удальцы с борзых коней на суженом месте на доле Куликове, на речке Непрядве».

А уже Диво кличет под саблями татарьскими, а тѣм рускым богатырем под ранами.

А Диво уже кличет под саблями татарскими, а русские богатыри — изранены.

Туто щурове рано въспѣли473 жалостные пѣсни у Коломны на забралах, на воскресение, на Акима и Аннин день. То ти было не щурове рано въспѣша жалостныя пѣсни восплакалися жены коломеньские, а ркучи тако: «Москва, Москва, быстрая река, чему еси залелѣяла мужей наших на нась в землю Половецкую». А ркучи тако: «Можеш ли, господине князь великий, веслы Hѣпр зоградити, а Дон шоломы вычръпати, а Мечу рѣку трупы татарьскими запрудити? Замкни, государь князь великий, Окѣ рекѣ ворота, чтобы потом поганые татаровя к нам не ѣздили. Уже мужей наших рать трудила».

На рассвете щуры воспели жалостные песни у Коломны на забралах городских стен, в воскресенье, в день Акима и Анны. То ведь не щуры рано воспели жалостные песни — восплакались жены коломенские, так причитая: «Москва, Москва, быстрая река, зачем унесла на своих волнах ты мужей наших от нас в землю Половецкую?» Причитали они: «Можешь ли ты, господин князь великий, веслами Днепр загородить, Дон шлемами вычерпать, а реку Мечу запрудить татарскими трупами? Замкни, государь князь великий, Оке-реке ворота, чтобы больше поганые татары к нам не ходили. Уже ведь мужья наши от ратей устали!»

Того же дни в суботу на Рожество святыя богородицы исекша христиани поганые полки на полѣ Куликове на речьке Непрядвѣ.