Изборник

По сем свезли меня паки в монастырь Пафнутьев и там, заперши в темную полатку, скована держали год без мала. Тут келарь Никодим сперва добр до меня был, а се бедной болшо тово же табаку испил,1425 что у газскаго митрополита1426 выняли напоследок 60 пудов, да домру, да иные Тайные монастырьские вещи, что поигравше творят. Согрешил, простите, — не мое то дело: то ведает он, своему владыке стоит или падает. К слову молылось. То у них были любимые законоучителие. У сего келаря Никодима попросилъся я на Велик день1427 для празника отдохнуть, чтоб велел, дверей отворя, на пороге посидеть; и он, меня наругав, и отказал жестоко, как ему захотелось; и потом, в келию пришед, разболелъся: маслом соборовали и причащали, и тогда-сегда дохнет. То было в понеделник светлой. И в нощи против вторника прииде к нему муж во образе моем, с кадилом, в ризах светлых, и покадил ево и, за руку взяв, воздвигнул, и бысть здрав. И притече ко мне с келейником ночью в темницу, — идучи говорит: «Блаженна обитель, — таковыя имеет темницы! Блаженна темница, — таковых в себе имеет страдалцов! Блаженны и юзы!» И пал предо мною, ухватился за чеп, говорит: «Прости, господа ради, прости! Согрешил пред богом и пред тобою; оскорбил тебя, — и за сие наказал мя бог». И я говорю: «Как наказал? Повежд ми». И он паки: «А ты-де сам, приходя и покадя, меня пожаловал и поднял, — что-де запираесся!» А келейник, тут же стоя, говорит: «Я, батюшко-государь, тебя под руку вывел ис кельи, да и поклонился тебе, ты и пошел сюды». И я ему заказал, чтоб людям не сказывал о тайне сей. Он же со мною спрашивался, как ему жить впредь по Христе: «Или-де мне велиш покинуть все и в пустыню пойти?» Аз же его понаказав, и не велел ему келаръства покидать, токмо бы, хотя втай, держал старое предание отеческое. Он же, поклоняся, отъиде к себе и наутро за трапезою всей братье сказал. Людие же безстрашно и деръзновенно ко мне побрели, просяще благословения и молитвы от меня; а я их учю от писания и ползую словом божиим; в те времена и врази кои были, и те примирилися тут. Увы! Коли оставлю суетный сей век? Писано: горе, ему же рекут добре вси человецы. Воистинну не знаю, как до краю доживать: добрых дел нет, а прославил бог! То ведает он, — воля ево.

Тут же приезжал ко мне втай з детми моими Феодор покойник, удавленой мой, и спрашивалъся со мною: «Как-де прикажеш мне ходить — в рубашке ли по-старому, или в платье облещись? Еретики-де ищут и погубить меня хотят. Был-де я на Резани под началом, у архиепископа на дворе, и зело-де он, Иларион,1428 мучил меня — реткой день, коли плетми не бьет, и скована в железах держал, принуждая к новому антихристову таинъству. И я-де уже изнемог, в нощи моляся и плача, говорю: «Господи! Аще не избавит мя, осквернят меня, и погибну. Что тогда мне сотворит?» И много плачючи говорил. «А се-до вдруг, батюшко, железа все грянули с меня, и дверь отперлась, и отворилася сама. Я-де, богу поклонясь, да и пошел; к воротам пришел — и ворота отворены! Я-де по болшой дороге, к Москве напрямик! Егда-де розсветало, — ано погоня на лошедях! Трое человек мимо меня пробежали, — не увидели меня. Я-де надеюся на Христа, бреду таки впредь. Помале-де оне едут на въстречю ко мне, лают меня: ушел-де, блядин сын, — где-де ево возмеш? Да и опять-де проехали, не видали меня. И я-де ныне к тебе спроситца прибрел; туды ль-де мне опять мучитца пойти или, платье вздев, жить на Москве?» И я ему, грешной, велел въздеть платье. А однако не ухоронил от еретических рук — удавили на Мезени, повеся на висилицу. Вечная ему память и с Лукою Лаврентьевичем! Детушки миленкие мои, пострадали за Христа! Слава богу о них!