Избранная лирика

широка, глубока.

И кажутся лодками автомобили;

огни, как водоросли в глубине,

где, вспугнутые, заходили

красные рыбы на дне.

* * *

Себя не видят синие просторы,

И, в вечном холоде светлы, чисты, себя не видят снеговые горы,

цветок своей не видит красоты.

И сладко знать, идёшь ли ты лесами, спускаешься ли горною тропой:

твоими ненасытными глазами

природа восхищается собой.

* * *

Урал! Он был как начало песни.

Хочу разглядеть его не спеша,

когда ещё ни в одном перстне

не сверкала его душа;

когда ещё трубы над ним не дымили, мартены не красили небо в зарю

и горнозаводчик Никита Демидов

чугунные ядра не лил царю.

Пустынные реки, да глушь лесная, да белые вьюги по камню мели,

Несметных сокровищ своих не зная, Урал стоял поперёк Земли.

По каменным скулам скользили тени.

Он был тогда как неграмотный гений.

Нескошенная трава

Восторженных не подбираю:

такие тут не ложатся слова.

В колхозе нескошенная умирает,

у всех на виду умирает трава.

Тоскливая.

Жар полуденный

колышет её сухим ветерком.

А ей бы

под косы в росе студёной,

под грабли —

и пахнуть каждым цветком.

Охвачено сердце тревогой смутной.

Неконченная замирает строка.

Уж видно, про это доскажет кому-то

зимою

в коровьих глазах тоска.

* * *

Лил дождь осенний. Сад грустил о лете.

За мной вода заравнивала след.

Мне подсказала дата в партбилете: тогда мне было девятнадцать лет.

На город шёл Колчак; у мыловарни

чернел окоп; в грязи была сирень; а я сиял: я стал партийным парнем

в осенний тот благословенный день.

* * *

Наверно, и вы бы приметили сразу

её, сероглазую.

Вокруг бело

от первой разыгравшейся вьюги.

Сугробы на тротуар намело...

Она раскраснелась,

озябли руки.

Скользят и вязнут в снегу каблуки, но всё торопится кому-то навстречу.

Снежинки легки,

засыпали в шубке нейлоновой плечи.

А вьюга поёт на все голоса,

сечёт лицо все резче и резче,

но кто-то в серые глянет глаза,

сквозь вьюгу шагнув навстречу.

Касаясь распахнутых глаз,

снежинки порхнут по ресницам,

и серые глаза

не раз

кому-то потом

будут сниться.

* * *

Ой, вьюга, ой, вьюга какая!

Клубится, пылит, под ногами метёт.

И женщина в ботиках, еле шагая,

с разъезда в рабочий посёлок идёт.

Под шубкой, под ситцевой кофточкой стужа

уже подбирается к самой груди.

Снег вьётся жгутами, воронками кружит, —

и женщине трудно дорогу найти.

Но пусть перезябнет она не на шутку, пусть брякнет не скоро дверное кольцо, лишь было б кому отряхнуть её шубку, замёрзшее целовать лицо.

Прощание с зимой

Деревья в снегу и в снегу дома.

Недели идут за неделями.

Мне грустно прощаться с тобою, зима: с морозами и метелями.

Стояла, до ряби в глазах бела,

явив красоту свою пышную,

и в той красоте

не один замела

след жизни, как тропку лыжную.

Быть может, и я навсегда с такой

прощаюсь под звёздами белыми.

Я снег твой до хруста сжимаю рукой, не знаю, зачем это делаю.

* * *

На жизнь свою я не хочу пенять,

готов любую непогоду встретить.

В делах подённых пронизал меня

свет подступающих тысячелетий.

Мне годы наши всех других родней, они — судьба моя и вдохновенье,

и всё ж грущу, что я цепями дней

прикован к дате своего рожденья.

Потомкам

Вас нет ещё: вы — воздух, глина, свет; о вас, далёких, лишь гадать могли мы, —

но перед вами нам держать ответ.

Потомки, вы от нас неотделимы.

Был труден бой. Казались нам не раз

незащищёнными столетий дали.

Когда враги гранатой били в нас, то и до вас осколки долетали.

* * *

Уже приметен радостный почин,

и отступает хмурость избяная.

Изменятся и наши Щипачи.

А впрочем, этого не знаю.

Решают это планы, а не стих.

Я землякам заглядываю в лица.

Сдаётся мне, тут не домам расти —

хлебам под солнцем золотиться.

Не перед окнами Полднёвке течь —

в хлебах теряться. Где когда-то наша

изба стояла, где топилась печь,

всё трактора, сдаётся мне, распашут.

Что ж, и такое надо принимать,

к судьбе деревни сердцем прикасаясь, хоть грустно всё ж: ведь тут когда-то мать

девчонкой бегала босая.

Могила матери

Ни креста, ни камня даже

на могиле этой нет,

и никто мне не укажет

никаких её примет.

Бугорок, с другими смежный,

был на ней, но в долгий срок

много вод умчалось вешних —

и сровнялся бугорок.

Только гнёт травинки ветер,

только... сжало грудь тоской:

словно не было на свете

русской женщины такой;

словно в муках не рожала

шестерых детей она,

не косила и не жала,

сыновей не провожала,

не тужила у окна.

Мне совсем бы стало горько,

если б край, что нет родней,

каждой тропкой, каждой горкой

память не будил о ней.

На озёрках, на елани,

за логами у леска

кто не видел с самой рани

тёмного её платка!

С ребятишками по-вдовьи

в поле маялась она —

Щипачёва Парасковья, —

на полоске дотемна

ставила, не зная лени,

за суслонами суслон...

Взять упасть бы на колени,

той земле отдать поклон.

Пусть к заброшенной могиле

затерялся в мире след, —

знаю, мать похоронили

в той земле, что легче нет,

в той земле, в родной державе,

где звучит мой скромный стих,

где теперь высок и славен

труд ушедших и живых.

И когда свистят метели,

снова думаю одно:

и над ней они летели

и в моё стучат окно.

Первые шаги

Тут нужного и не подыщешь слова.

Склонилась мать, от радости светла: впервые сын её белоголовый