Избранная лирика

К утру подморозило,

небо глянуло серо,

как стальное озеро.

Утром шли на тихий Дон

папахи лохматые.

Выпал снег,

и таял он.

Было 25-е.

1925

16 часов 21 января 1924 года

В тот скорбный час

единой волей,

что от ремня текла к ремню,

вдруг захлестнуло

на контроле

стеснённых стрелок беготню.

И лязг,

и грохоты,

и свисты,

и стон колёс,

и звон зубил

какой-то вихрь

на целых триста

больших секунд

остановил.

Турбины,

доменные печи

и паровозы,

как в строю,

смахнули

лапой человечьей

слезу

гремучую свою.

По этим швам,

по этим скрепам,

как бы над вольтовой дугой,

дышали ветры,

но не крепом,

а чёрной

угольной

пургой.

И, громыхая,

как по жести,

по воздуху

и проводам,

отстукивали

пульс известий

и станции

и города.

И всё,

что стало,

всё,

что стыло

среди станков,

среди снегов,

свой голос присоединило

к мильонам

скорбных голосов.

1924

Три ландштурмиста

Вдоль рудничных ям,

вдоль кремнистой

и красной бакальской* земли

в Германию три ландштурмиста

из русского плена брели.

И первый сказал:

— Я доволен —

осадную ночь напролёт

старуха моя

в мюзик-холле

на проволоке поёт.

Другой говорит:

— Слишком поздно

идём мы в родную страну:

отобраны

Эльзас

и Познань,

и сам император

в плену.

И кухня прогрохотала,

завыл кашевар

и замолк.

На смутных каменьях Урала

пирует

повстанческий полк.

Он парит кору на рассвете,

сосёт одуванчиков мёд.

С друзьями прощается третий

* Бакальские рудники на Урале.

и к партизанам идёт.

1929

Стойкий солдат

Почему-то, отчего-то

Он остался невредим.

Полтораста самолётов

бомбы

сбросили над ним.

А он спал под гром и грохот,

был и весел и здоров

от шрапнельного гороха,

от вороньих потрохов.

Азиатская холера

разгружала фронт

и тыл,

а он пил из лужи серой

и водой доволен был.

Ливни отшумели рано, —

Лёд свистел над головой, —

он гулял в фуражке рваной,

словно в шапке меховой.

Царь не удержал престола,

сапоги разбились в прах,

а он шёл, вдвойне весёлый,

в интендантских лапотках.

Ни шестнадцатидюймовым,

ни жандармам полевым

он не поддавался —

словом,

жил красивым и рябым.

Только баба голосиста —

сладкоглаза

и бела —

встретила

того артиста

и вкруг пальца

обвела.

1936

Ты входишь в сад

Ты входишь в сад —

у сторожа спроси,

зачем как бы нечаянно сложили

разбитый винт,

разбитое шасси

на этой тихой и простой могиле.

Дощечка с надписью — сверкает

медь.

Но разве не видать тебе, прохожий?

Здесь

даже куст желает улететь,

листами машет

и лететь не может.

Здесь лётчик похоронен.

Он умел

узнать просторы ястребиной воли.

Над белыми штабами он летел,

и бомбы вздрагивали на гондоле.

И, перегнувшись за высокий край,

он наблюдал,

как вдалеке пылали,

занятнее, чем дровяной сарай,

товарные составы на вокзале.

И лётчик гнал домой,

но аппарат

вдруг разучился облаками реять.

И лётчик гнал домой,

и был он рад,

что падает за наши батареи.

А ты пришёл сюда —

среди аллей

остановись,

прохожий торопливый,

подумай о полёте голубей

и о земле —

упрямой и ревнивой.

1925

Московская транжирочка

1

Зима любви на выручку —

рысак косит,

и ах —

московская транжирочка

на лёгких голубках

замоскворецкой волости.

Стеклянный пепел зим

стряхни с косматой полости —

и прямо в магазин.

Французская кондитерша,

скворцам картавя в лад,

приносит,

столик вытерши,

жемчужный шоколад.

И губы в гоголь-моголе,

и говорит сосед:

— Транжирочка,

не много ли? —

И снова

снег

и свет.

2

А дед кусать привык усы,

он ходит взад-вперёд:

иконы,

свечи,

фикусы

густая дробь берёт.

Он встретил их, как водится

сведя перо бровей,

и машет богородицей

над женихом

и ей.

Короновали сразу их,

идёт глухая прочь

над пухом

и лабазами

купеческая ночь.

3

Меж тем за антресолями

и выстрелы

и тьма:

крутою солью солена

московская зима.

Бескормицей встревоженный

и ходом декабря,

над сивою Остоженкой

вороний продотряд.

Под ватниками курятся

в палатах ледяных

сыпного

и recurrens’а*

грязца

и прелый дых.

За стройками амбарными

у фосфорной реки

в снегах

чусоснабармами

гремят грузовики.

Метелица не ленится

пригреть советский люд,

и по субботам ленинцы

в поленницах

поют.

4

Московская транжирочка,

хрустя крутым снежком,

спешит своим на выручку

пешком,

пешком,

пешком.

На площади у губчека

стоит чекист один.

— Освободите купчика,

* Возвратный тиф.

хороший господин.

Захлопали,

затопали

на площади тогда:

— Уже в Константинополе

былые господа.

5

А там нарпит и дом

ищи;

и каждый день знаком -

каретой скорой помощи,

встревоженным звонком,

и кофточками старыми,

и сборами в кино,

случайными татарами,

стучащими в окно.

Вчерашним чаем,

лицами

сквозь папиросный дым,

и...

наконец, милицией

над пузырьком пустым.

1927

Вино

Г.В. Шелейховскому

Я знаю,

трудная отрада,

не легкомысленный покой —

густые грозди винограда

давить упорною рукой.

Вино молчит.

А годы лягут

в угрюмом погребе, как дым,

пока сироп горячих ягод

не вспыхнет

жаром золотым.

Виноторговцы — те болтливы,

от них кружится голова.

Но я, писатель терпеливый,

храню, как музыку, слова.

Я научился их звучанье

копить в подвале и беречь.

Чем продолжительней молчанье,

тем удивительнее речь.

1926

Мастерство

Пока владеют формой руки,

пока твой опыт

не иссяк,

на яростном гончарном круге

верти вселенной

так

и сяк.

Мир незакончен —

и неточен, —

поставь его на пьедестал

и надавай ему пощёчин,

чтоб он из глины

мыслью стал.

1935

Харьков