Избранная проза

А Москва продолжалась. В Самотечных улочках-переулочках, тупичках, в смешении дерева и кирпича продолжалась она, пышная, январская, снежная, но уже более тихая, более приглушенная, сокровенная, словно именно здесь или где-то совсем рядом, за поворотом, и должно было открыться место проживания затейливой московской души. Даже грохот недалекой Сухаревки был бессилен пробиться сюда, и только колокольный звон, ослабевая, все-таки расплескивался по маленьким дворам и затухал в подворотнях.

Но в этой благостной тишине кипели те же страсти, что и там, в большой Москве, и, подобно рождественским кабанчикам, откармливались и копились.

И в этой благостной тишине вдруг откуда ни возьмись звучали какие-то слабые струны; какие-то неясные звуки вырывались из-за домов, из подворотен; какие-то слова, которых было не понять, не запомнить, разрозненные, сбивчивые: какая-то песня, что ли, которую напевал некий невидимый житель — не пьяный сапожник, не сбитенщик, не бродяга, не вор, не извозчик, но и не тайный советник, или генерал, или князь…

Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?
В полку небесном ждут меня.
Господь с тобой, не спи…

Какие алмазы? В каком полку? Почему в небесном? Что, где, куда, откуда?.. Затем хруст снега заглушал эти звуки, и они пропадали… И снова перед Шиповым лежала Москва, извиваясь, прячась за снегом, обжигая морозцем.

Здесь, под самой крышей трехэтажного дома, в каморке с маленьким окном, и встретился Шипов со своим компаньоном.

Михаил Иванович сидел на единственном стуле, а Гирос стоял напротив, размахивал руками и показывал отличные белые зубы.

— Я хороший человек, господин Шипов, — сказал он, — а хорошие люди на улице не валяются. — И захохотал. — Я все сделаю, только прикажите, но уж вы меня и жалейте, Михаил Иванович… Распоследнюю дворнягу и ту нет-нет, а косточкой наградят… — И снова захохотал, запрокидываясь, словно длинный лиловый нос был тяжел ему слишком.

— А ты из кого будешь, Амадеюшка? — спросил Шипов, любуясь на веселого компаньона. — Из цыган али из греков?

— Ну конечно из цыган, — сказал Гирос. — Впрочем, из каких это цыган? Тьфу, черт… Из греков, из греков… Грек я, конечно.

— Нос у тебя нерусский и волос черный, — сказал Шипов, — вроде бы даже из итальянцев ты или из турков, прости господи…

— Ну конечно из итальянцев, — захохотал Гирос. — Какой я, к черту, грек!.. Я ведь говорю-говорю, а вы и ушки развесили.

«Ловкач, — подумал Шипов, — легкий человек. Пущай его смеется».

— Дозволь, я буду тебя Мишелем звать, а? — вдруг предложил Гирос.

— Мишелем? — поморщился Шипов. — Да как-то это вроде компрене… Все-таки ты помощник мой…

— Да нет, — захохотал Гирос, — господь с тобой! Конечно, не на людях… не бойся. Наедине… А на людях я буду тебя Михаилом Ивановичем звать или даже господином Шиповым… А знаешь, хочешь, я тебя буду сиятельством величать? Мне ведь ничего не стоит… Хочешь?

— Ну-ну, — засмеялся Шипов, — фер ла кур настоящий…

— Чудно, чудно! — обрадовался Гирос.

Затем потекла неторопливая беседа, изредка нарушаемая мощным хохотом Гироса. Они поговорили о том о сем, в частности и о графе Толстом.

— Знаешь, — сказал Гирос, — я ведь кое-что уже нащупал. Даже с графом столкнулся однажды, увидел его. Ну, я тебе скажу, ничего мужчина… Призовой рысак. Может дать по шее великолепно. Каждый день к Пуаре ходит — гимнастикой занимается. В ресторане любит посидеть… или в нумера ему подают…

«Да, — подумал Шипов с тяжелым сердцем, — это ведь не карманника за руку схватить. Граф все-таки. С ним-то как?»

— Ну, и что ж ты надумал, Амадеюшка? — спросил Шипов.

— Поверь, ничего, — сказал Гирос. — Да я и не умею думать. — И захохотал. — Как, почему, куда, откуда — этого я просто не умею, не понимаю… Как скажешь, Мишель, так и сделаю… Ну, хочешь, в лакеи к нему наймусь? Мне ведь ничего не стоит… Хочешь?

Шипов задумался. Маленькое сомнение грозило перерасти в страх. Это уж с Михаилом Ивановичем случалось крайне редко. И теперь от одного сознания такой возможности становилось не по себе. Как же так — за графом следить да еще выявить возможный заговор?! Ведь это же не в подзорную трубу разглядывать человека откуда-нибудь с крыши. Да что подзорная труба? Надо ведь в душу влезть. Но душа — такой инструмент! А тем более графская. В нее всякого не пущают. Как же быть? Вообще с лакейством Гирос хорошо придумал, но, может, графу нужен лакей, а может, не нужен.

Это было почти как страдание. Однако мысль все-таки уже работала в нужном направлений, и можно было ожидать, что решение не замедлит явиться. Да, граф — это вам не карманник, его за руку не схватишь. По шалманам за ним не поохотишься, по ночлежкам тоже. А может, он и не политик вовсе?

Тут Шипов провел рукой по груди, прикоснулся к ассигнациям, и вздрогнул, и встрепенулся.

«Ой-ой, — подумал горестно, — улетят, улетят денежки, как гуси-лебеди, улетят. Все до одной».

А Гирос, словно разгадав тайные страдания Шипова, сказал: