Избранная проза

— Хорошо, когда люди кругом, — сказал Севастьянов, почему-то оказавшийся рядом с Михаилом Ивановичем. — А как одному-то остаться? Не дай господь-с…

Поп(шепотом). Видно, письма ужасные у вас…

Шипов. Пужают.

Поп. Вон вы дрожите весь.

Севастьянов. Задрожишь тут… У меня и то голова гудит-с…

Поп. Одного не понимаю — вы с вашими-то деньгами могли бы в Америку, например, съездить, а вы тут, в Туле, сидите.

Шипов. Да ведь у меня имение… Должон я доход собирать? Я ведь, лямур-тужур, не могу от дохода отказываться.

Поп. Парле ву франсе?

Шипов. Ах ты, ей-богу… Да зачем уж так-то, отец?.. Обидеть меня желаете?..

Севастьянов. Конвертик-то синий. Придумают же.

Шипов (слабым голосом). Пей-гуляй… Зимин за всех платит… (Попу.) У меня же имение. За ним глаз нужен.

Севастьянов. Жизнь — она дороже-с.

Шипов. Какая еще жизнь?

Севастьянов. Ваша-с. Они в конверте могут и отраву прислать. Все могут-с.

Шипов. Не могу я имение бросить…

«Чего мне в Ясной-то надо? — снова подумал он. — Чего? Чего? Ну, я съезжу туда, а чего я? Чего мне там?.. — И вспомнил: — Ах, да граф же там, граф! А я-то думаю: чего? Граф Толстой… А чего граф? Я должен ему чего али он мне?.. Итальянца нет, черта, прощелыги, а то бы он сказал. Он знает…»

Поп. Что-то неприятное есть в этом нумере, не правда ли? Гляньте-ка, как комнаты расположены: одна, потом другая, а потом и еще одна… Вы велите и в тех комнатах свет зажечь, велите.

Шипов. Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте.

Севастьянов. А прошлым летом здесь одну молодую даму убили-с…

Поп. Фу, страсти какие! А вам разве приятно, Михайло Иваныч, такое слышать?

Шипов. Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте.

Севастьянов. Какие же это страсти? Сама жизнь. Покуда здесь купцы гуляли, ее в той комнате, во-он в той, подушкой накрыли — и все.

Молодой человек(барышне). Я, наверное, влюблен в вас. Со мною черт знает что происходит…

Барышня. А вы не боитесь, что кто-нибудь увидит?

Молодой человек. Что увидит?

Барышня(шепотом). Вашу руку… Милостивый государь, уберите руку! Вы не смеете…

Молодой человек. Ну вот, ей-богу…

Севастьянов(даме). Вам клубнички-с?

Михаловский. А кто он такой? Что ему надо?

Дама. Да это же хозяин гостиницы.

Михаловский. Пардон…

Севастьянов. Это ничего-c.. Может, еще чего хотите?

Дама. Мерси. Я хочу вон от того гуся немного.

Пустое письмо повергло Шипова в полный трепет. В зыбком пламени свечей мерещились всякие страсти. Он был почти совсем трезв, но слабость сковала его, а грузный поп и Севастьянов сидели так плотно, что не хватало воздуху. А праздник продолжался. Кто-то выходил, появлялись какие-то новые, незнакомые люди, их угловатые, тени метались по стенам, длинные руки тянулись к блюдам, слышались чавканье, сопенье, смех. Дверь уже вовсе не запиралась. И Шипову вдруг захотелось подпрыгнуть, вырваться из этого душного, цепкого круга, выскочить в окно и лететь выше, выше, выше… Он приник щекой к горячему плечу отца Николая и тихо сказал:

— Батюшка, куды же выше-то? Тама — небеса одни…

На круглом лице отца Николая играли тени, и нельзя было понять, смеется он или плачет, жалея Шипова. Сквозь серебряную бороду поблескивали влажные губы, два маленьких темных внимательных зрачка будто бы сострадали.

— А вы сходите, Михаил Иваныч, в ту комнату, — сказал Севастьянов шепотом, — во-он в ту, и сами увидите-c…

— Зачем? — испугался Шипов. — Зачем это мне туда ходить?

— Ежели не верите…

— Вроде бы там и сейчас кто-то есть, — сказал поп.

— Эх, — вздохнул Севастьянов, — продам все — и в Москву…

«Верно, — подумал Шипов, — и я в Москву! Вот радость… Пущай они тут сами, без меня…»

Тут он приподнялся, заработал локтями, начал выбираться из душного круга.

— Позволь, позволь… Да позволь, се муа!.. Да подвинься…

— Куда это вы? — засмеялся поп. — Уж не в Москву ли собрались?

— В Москву, в Москву, — твердил Шипов, выбираясь. — Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте… В Москву…

Он лез через стулья, через кресла, наступал на чьи-то ноги, отбивался от чьих-то рук, пытавшихся его удержать. Ему казалось: еще шаг — и Москва откроется перед ним, и все несчастья кончатся. Он видел перед собой широкую, теплую, мягкую Матренину постель и торопился, карабкался — скорей-скорей под пестрое одеяло, обо всем позабыть…

…Очнулся Михаил Иванович в незнакомой каморке со сводчатым потолком. Он лежал на жесткой койке. Прекрасный его костюм, вычищенный и отутюженный, аккуратно висел рядом на спинке стула. В окно было видно, что майское утро в разгаре. Голова болела. Воспоминаний не было. Возле стояли Севастьянов и мальчик в красном казакине. У Севастьянова было суровое, непроницаемое лицо, будто маска.

— В Москву собрались? — спросил он без интереса.

— Ага, — вспомнил Шипов, — в Москву, Матрена там у меня.

— Надо бы рассчитаться, — сказал Севастьянов и протянул счет.