Избранная проза

Как хорошо, что она пустынна и тиха и нету ни охраны, ни засады! Как славно спит усадьба в июльскую ночь, не внимая осторожным шагам секретного агента. Да полноте, секретный ли агент? А может, это мышка серенькая трусит рысцой по столетней аллее, трюх-трюх-трюх, вытягивая шейку, втягивая ноздрями влажный аромат затаившегося недалекого пруда? А ведь воистину это мышка серенькая здесь, на земле графа Толстого, почти родственника и благодетеля. А ведь вполне можно было раньше бывать у него неоднократно, кофей пить, беседовать о том о сем, мало ли о чем… Вон Гирос, итальянец чертов, грек, прощелыга, Амадеюшка, он-то ведь ездил… Али вздор это все? Консоме? Трюх-трюх-трюх… А могло быть и так, что граф и впрямь расщедрился бы и так запросто: «Пожили бы у меня, Михаил Иванович. Пяточки-то небось болят бегамши…» — «Что вы, ваше сиятельство, господь с вами, как я могу вас стеснять?» — «Помилуйте, это ли стеснение? Да я буду рад видеть вас ежедневно. Кто вы, я вас не спрашиваю. Живите, да и все тут». — «Премного вам благодарны. Мне ведь лямур-тужур, немного надо, а пяточки и впрямь болят, набегался я». — «Вот и славно, вот и хорошо… Я вам и процент с доходов выделю. Живите себе. Мне не жалко…» Тут можно будет сразу тот прежний костюм из коричневого альпага откупить, панталоны цвета беж… трюх-трюх-трюх… Вечером можно по аллейке этой самой плечо к плечу…

Михаил Иванович и сам не заметил, как перешел с рысцы на медленный шаг. Медленно так, прогуливаясь, двигался, окруженный столетними великанами, чуть склонившись в правую сторону, где будто бы вышагивал рядом с ним граф, и так они шли, покуда не показался из-за деревьев приземистый дом, пока кто-то не прикоснулся к его плечу…

Михаил Иванович обернулся — становой пристав Ко-беляцкий тяжело дышал за его спиной.

— Ну что? — спросил он. — Что?

— Хорошо, — сказал Шипов, возвращаясь с небес.

— Чего же вы сигнал-то не подаете? Кричите же!

— Эй! — робко крикнул Михаил Иванович.

— Петухом, петухом! — потребовал Кобеляцкий.

«Батюшки, а ведь и впрямь петухом надо», — подумал Шипов, и набрал воздуху в грудь, и дунул… Получился странный, хриплый вскрик, а больше ничего.

— Да что это вы, будто боров! Петухом надо…

Кобеляцкий вытянул шею, приподнялся на носки, и резкий крик молодого драчливого петуха прорезал ночную тишину, и при этом становой пристав поддал локтями себе под бока, подобно утреннему кочету, не знающему возражений в своем курятнике. И тут же не таясь из тьмы с грохотом вырвались почтовые тройки и покатили на барский двор.

Сердце Шипова пронзила острая боль, едва они, развернувшись и вздымая прохладную пыль, остановились у крыльца дома. Тонкая игла впилась в самое сердце, но отчего — было не понять. Она кольнула лишь один раз, и тотчас боль прошла.

Пышное воинство посыпалось из карет, уже не пытаясь соблюдать осторожность. Сначала темный двухэтажный дом был безмолвен и глух, затем заколебался свет в одном из окон, за дверью послышались торопливые шаги.

Полковник Дурново в призрачном свете возможного утра простер ручку в белой перчатке. Речь его была кратка.

— Господа, пусть каждый исполнит свой долг. Действовать без промедления.

Часть жандармов немедленно устремилась во тьму, к флигелю, остальные во главе с полковником подступили к дверям.

Со странным чувством глядел Михаил Иванович на дверь Графского дома. Так вот он какой, этот дом, не раз помянутый и описанный. А Амадеюшка-то врал, будто четырехэтажный! Врал, каналья длинноносая… Ну-ка, ну-ка, каков он взаправду-то? Ему почудилось, что он здесь уже бывал, у этой самой двери, и граф сам выходил к нему навстречу, и сейчас он откроет дверь и выйдет, хотя ведь он на кумыс уехал… А эта нестройная толпа случайных людей, жаждущих ворваться в чужие покои, да чего это они все? Али других забот мало? Спали бы… Так нет же, им надобно службу исполнять, в дверь эту врываться, памятуя о донесениях. А чего он, Шипов, там писал? Чего, чего? Чего он там, аншанте, выдумывал? Зачем, зачем? Куды ж вы в чужой дом-то, люди. Этот вот, лопоухий, кусточек сапогом сломал и стоит на нем.

— Сойди с куста! — зашипел Михаил Иванович на жандарма.

— Виноват, — сказал жандарм, но не пошевелился.

В этот момент распахнулась дверь, и снова игла кольнула в самое сердце.

Молодая девушка в чем-то белом до пят стояла на пороге со свечой. Брови ее были высоко вскинуты, глаза широко раскрыты, с губ готов был сорваться крик ужаса при виде несметного полчища во главе с маленьким, худощавым, решительным полковником.

Дурново, отстранив девушку, первым направился в дом. Остальные с грохотом повалили следом.

Михаил Иванович за ними не торопился и стоял перед девушкой с чувством вины. Он снял котелок и изысканно поклонился:

— Здравствуй, Маруся.

Грустный его тон и учтивые манеры привели девушку в чувство, хотя ужас продолжал блуждать в ее глазах, и рот оставался полуоткрытым, и во всем ее облике сквозило недоумение ребенка, разбуженного среди ночи чужими людьми.

— Ты не бойся, — сказал он. — Эвон ты как дрожишь-то вся… Граф-то не вернулся?

— Нет, — сказала она с трудом.