Избранная проза

Горелый лес кончился. Теперь мы едем по высохшему руслу ливневого потока. Он тс идет под уклон вдоль невысоких кустов и ржавых от мха и лишаев скал, то поворачивает под белые буки с уже пожелтевшей листвой. Опять под уклон и опять поворот. Конь под нами фыркает и громко дышит. Подковы стучат о камни — тук-тук. Этот молчаливый конь, эти странного вида кусты вызывают волнение и тревогу.

Я тихо, главным образом чтобы скрыть свой страх, спрашиваю:

— Мама! Куда мы едем?

Жду — сейчас меня обругает. Я знаю, куда мы едем, но хочу услышать еще раз, чтобы лучше понять, так как мне не все ясно. Едем к моему отцу. Он где-то далеко. Очень далеко. За лесами, за горами. Но где? На этот раз в голосе матери слышна теплота и даже нежность.

— В свободную Болгарию, сынок.

Я боюсь ее рассердить, поэтому молчу и жду. Сзади шагает дедушка Продан, мурлычет песенку и погоняет коня.

— Но, Сивый! Но! — Он гладит его гриву и хлопает по белой звездочке на лбу. Потом добавляет, словно говоря сам с собой: — Вечереет.

За шумом деревьев я едва различаю его голос и улавливаю только конец песенки:

Ой, милая мама, старенькая мама!
Ой, моя сестрица, милая сестрица!
Ко мне издалека скорей поспешайте
Прижать мои раны милыми руками.
Девять ран глубоких у меня на теле
Смертельные раны, раны пулевые.

— А отчего она свободна? — спрашиваю я с некоторым запозданием, так как мне показалось, что мать подчеркнула слово «свободная».

Мама уже в лучшем расположении духа, успокоилась. Миновали страшный горелый лес. Да и ее брат и отец выглядят оживленнее и веселее.

— Там свобода, сынок, — отвечает она с видимой гордостью. — Так пишет твой отец. Там нет турок, нет тюрем. Каждый человек свободен, и никто не лезет в его дела. Кругом все наше, болгарское.

— И мы будем свободны?

Она снисходительно улыбается моему поистине детскому вопросу.

— И мы, как все. Так пишет твой отец. А о тебе пишет, что ты будешь учиться в красивой белой школе. Ты рад этому?

Я стараюсь себе представить, что значит учиться в красивой белой школе. Мой отец учил меня читать и писать, но ходить в школу, — вероятно, это очень хорошо. Как же мне не радоваться?

— Пока ты был маленький, твой отец сидел целый год в тюрьме в Веязкуле. Твой дедушка Продан был пять лет в ссылке. А в Болгарии не так. Отец пишет — там и полиция и войска свои, болгарские. Там каждый человек живет, как хочет. И во всех деревнях белые школы. И нет тюрем.

Словно черная лента, прорезала воздух летучая мышь. Дорога идет все под гору. Алые края облаков вдалеке темнеют.

— Скоро ли, отец? — кричит мать, так как дедушка Продан плохо слышит. — Скоро ли мы?

— Приближаемся, приближаемся, — бодро отвечает дедушка и показывает вниз, в ущелье. — Вон болгарский пост, видишь? А турецкий тут, возле моста.

Обнимавшая меня рука задрожала. Я оглянулся. Лицо матери в обрамлении желтого платка напоминает икону — бледное, задумчивое. Ее глаза, устремленные на меня, словно две большие синие бусины из ожерелья. Кончик косы щекочет мне шею. Она через силу улыбается и говорит, скорее чтобы успокоить самое себя:

— Сейчас, мальчик мой. Сейчас мы встретим твоего папу. Ты помнишь его?

— Кого?

— Отца.

— Еще бы!

— Давно его не видел. Целый год. Мог и забыть.

— Нет. Ведь он мне привез букварь с картинками.

Откуда-то послышался глухой, неясный шум — все ближе и ближе. И вдруг за поворотом перед нами блеснула кудрявая движущаяся поверхность реки. Дальше — высокие арки моста, а возле него — продолговатое каменное здание и четырехугольная башня с бойницами и амбразурами.

Эхо, непонятный говор, странные голоса. Все это так ново и необыкновенно, что не успел я и опомниться, как дядя Вангел выбежал вперед и схватил коня за повод.

— Сто-о-ой!

Внезапно в глухой, как от пчелиного улья, шум врезался звук военной трубы, на него эхом отозвались окрестные скалы, и он грустно и протяжно растворился в наступающих сумерках.

ВСТРЕЧА С ОТЦОМ

Слезаем с коня.

На холме по ту сторону реки ютятся два небольших белых домика, о которых дедушка сказал, что там болгарский пост. Там тихо, людей не видно. Безмолвные домики стоят среди травы, как две маленькие козочки на лугу.

Мать смотрит туда как-то недоверчиво и украдкой. Она похожа на человека, у которого в душе страх — а вдруг то, чего он ждет, не сбудется, и поэтому он уже заранее подготовляет себя к самому худшему.

Я топчусь на одном месте, так как ноги у меня онемели. Мать хватает меня за руку, должно быть, чтобы придать себе храбрости и самообладания.

— Милко, иди сюда!

Руки у ней горят.

Перед длинным каменным зданием разместились на корточках турецкие солдаты, без шапок, в зеленых поношенных куртках и панталонах и в низких ветхих сапогах. При звуках трубы они медленно встают и направляются во двор казармы.