Избранная проза

Как только стемнело, отец Ханно пришел к нам во двор. Как дела? Он засунул кулаки в карманы пиджака и оттопырил их, повязки на нем не было. Это было, наверное, ошибкой, так как ему никто не ответил. Дедушка не желал смотреть на чужое горе, он прилип к радиоприемнику и выудил из вражеской передачи новое слово. Ялта. Этого ему хватит надолго. Мужчина из Зибенбюргена топтался на одном месте. Беженка из Силезии погрузилась в свое горе. Все дальше от дома. Вслух она этого не произносит, нельзя нарушать запрет. Тетка и старшая девочка помогли старухе влезть на повозку. Забравшись в темноте под навес, она закряхтела, как после тяжелой работы. Беженка забралась без чужой помощи. Она приподняла юбки и подтянулась на задней стенке. Гата подняла голову и сказала украинцу: Запрягай, Юри. Лошади выбивали лунки в песке. Белый пар из ноздрей клубился в холодном воздухе. Украинец поднял кнут и щелкнул. Затрещали и заскрипели ступицы. Железное кольцо на оси зацепилось за столб ворот, но повозка, качнувшись, выехала на улицу. Справа шли мужчина и женщины. Он шел мелкими шажками и горбился. Они тянулись за ним гуськом. Слева шел Юри, размахивая кнутовищем.

Бабушка обхватила две планки штакетника и смотрела вслед отъезжающим. Она не могла понять, почему никто не обернулся, никто не кивнул ей. Что плохого она сделала? Я вдруг увидел над повозкой соблазнительное сияние вечернего заката. Меня охватила страсть к путешествиям. Я кинулся вслед повозке и стал искать Кати. Бывай, хотел я ей сказать. До скорой встречи у вас дома. Но ее среди женщин не было. Я подождал, пока повозка свернула на дорогу, и повис на задней стенке. Отодвинуть брезент было не трудно. В полутьме я увидел девочку. Она лежала на животе, подняла голову и, не посмотрев на меня, плюнула мне в глаза. Я разжал руки и шлепнулся на землю. Я утирал и утирал лицо. Но никак не получалось. Ханно оттащил меня в сторону. Повозка проскрипела мимо нас. Не пройдет и месяца, как мы тоже уедем. Спорим. Но мне было не до спора.

Перевод И. Городинского.

КОЛКА ЛЬДА

Как-то раз, когда Клаус Домель замер на стуле в ожидании шести точных ударов указки учителя Шебеля, ему страстно захотелось стать совсем крошечным, вовсе исчезнуть, растаять в воздухе; так нет же, все выходило, как раз наоборот — во всяком случае, ему казалось, что та часть его тела, на которую обрушивались мерные удары указки, — все растет, заполняя собой затаивший дыхание класс. И по дороге в деревню ему понадобилось какое-то время, чтобы побороть это мучительное чувство стыда. А потом, с небывалым доселе азартом, он превратился в командира пикирующего бомбардировщика. Огнем своей пушки, приделанной прямо к кабине, он сплющивал, как орехи, вражеские танки; он останавливал атаку противника, войска переходили в заранее запланированное контрнаступление и гнали большевиков далеко за пределы немецкой территории… И все вокруг ломали себе голову: чем бы еще наградить доблестного командира Домеля, ведь Железный крест с дубовыми листьями, мечами и брильянтами у него уже был. И вот сам фюрер уже протягивал ему руку, но… Но во дворе Домеля ждал дедушка, и вместо драгоценной руки фюрера в его руке оказалась ручка пилы.

А немногим позже, когда, подчиняясь приказу своего командира, он, Домель, набросился на Хоттеля, чтобы от имени всего взвода гитлерюгенд всыпать ему за самовольную отлучку со службы, — он, Домель мечтал лишь о том, чтобы оказаться на месте Хоттеля, чтобы. Хоттель его избивал, чтобы он, Домель, принял от своего друга побои, а потом повернулся бы к нему спиной, холодно и надменно. Но даже это не сбылось. Командиром был Паулик, он и решал, кому кем быть. Лишь по дороге домой — все через тот же лес, не имеющий пока стратегического значения, — Домель неожиданно превратился в командира разведвзвода, — оставив своих людей на берегу, он преодолел в одиночку ледяные потоки по меньшей мере семи рек, чтобы разведать расположение войск противника. Он, конечно, переплыл бы и последнюю, восьмую реку, но кто-то за забором не удержался и крикнул: «Эй, парень, ты ври, да не завирайся!»