Избранная проза

— Я тебе все это рассказываю не для того, чтобы хвастаться, вот, мол, я какой. Просто хочу сказать, очень это было непросто. Ох непросто! Иной раз думаешь, все, дальше дело не пойдет. А оно само по себе вдруг сдвинется с мертвой точки, когда ты уж поверил, что трудностей, да каких, не обобраться… А что касается Гундель, внучки этого старого упрямца Кречмара, так она одно только твердит: это безумие. Да так оно и есть, хотя в открытую я бы этого не сказал. Просто безумие. А что тут сделаешь. Уголь надо добывать, деревню все равно не сохранить. Где-то там, наверху, приняли решение, а мы тут, внизу, его выполняем. Такова жизнь. Теперь, когда все позади, об этом уже можно говорить. По мне, и писать можно. Но с правильной позиции! Люди, которых это коснулось, так сказать, перешли к повестке дня. И это единственно разумное, вот что я тебе скажу. Пойди к ним и убедись сам.

Он откинулся на спинку стула. Тень от его головы накрыла тень рудничной лампы. Я дал ему время стряхнуть со спичечной коробки пепел очередной сигареты. Прежде чем задать вопрос, я должен был подавить настоятельное желание положить ногу на ногу и скрестить руки на колене.

— Итак, — произнес я наконец, решив быть очень обходительным, — поговорим о правильной позиции. Значит, ты приглашаешь людей, я с ними беседую, а что они мне расскажут? Что было трудно, но они выстояли. Процесс, так сказать, завершен. Они все начинают сначала, верно?

Он кивнул как-то слишком поспешно.

— А я потом все это запишу. Как-нибудь состряпаю из этого пьесу. Приглашу тебя на премьеру и покажу тебе только людей, со сцены говорящих о том, что было трудно, но они выстояли и начали все сначала. А ты придешь на премьеру после семичасового заседания. И вот ты сидишь в зале, борешься с усталостью, но храбро смотришь спектакль, потому что в нем все увидено с правильной позиции. Потом, после второй картины, ты уже начинаешь зевать. Это я тебе гарантирую. И если ты еще будешь в состоянии хоть что-то думать, ты подумаешь: да, конечно, тут все увидено с правильных позиций, но это же не пьеса.

Я все же был недостаточно обходителен.

Клаушке вскочил, его тень закрыла собой полстены.

— Почему это?

— Я пока еще говорю о правильной позиции. У тебя же есть своя позиция. Я ничего не имею против, у меня тоже есть своя. И я обязан сделать пьесу, понимаешь, настоящую пьесу. А получиться она может, если ничего еще не решено. Если процесс еще в самом начале. Если вопрос еще только обсуждается. Пьесе нужен еще не разрешенный конфликт.

— Послушай, — подозрительно быстро проговорил он, — послушай! Ты можешь, конечно, положить меня на обе лопатки, я ничего не смыслю в искусстве, я не смотрю телевизор и бываю рад, если могу еще шлепнуть по заду свою жену, прежде чем рухну на кровать, но ты меня не собьешь. Ведь мы публично говорим только о вопросах, которые либо уже решены, либо вот-вот будут решены. Так-то, брат!

— Согласен, — сказал я, — давай не отвлекаться. Поговорим о хуторе. Есть какие-нибудь виды на скорое решение вопроса или?..

Я знал, чем припереть его к стенке, спасибо Краутцу! Клаушке и вправду начал нервно курить.

— Это чистейшей воды заблуждение, — сказал он, — хутор давно должен быть очищен, лучше бы уж всем сразу, понимаешь, тогда было бы легче…

— И для Понго лучше? — невозмутимо осведомился я. И этим я окончательно припер его к стенке. Он потушил сигарету о какую-то брошюру в глянцевой обложке и крикнул:

— Мальчишку сюда не впутывай. Им займутся соответствующие органы.

— Слушай, друг, — сфамильярничал я, — но это же грустно. Он и так уже влип. Ведь органы всегда приходят с опозданием.

Я полагал, что лучше уйти со сцены нельзя. И я ушел от Клаушке с приятным чувством, что сумел честно и без особой дерзости защитить права искусства. Выйдя на улицу, я, конечно, удивился, отчего это так быстро исчез противный вкус во рту. Вероятно, теперь я был наконец абсолютно трезв. По крайней мере, в биологическом смысле слова. От той трезвости, которая могла бы предохранить меня от будущей вины, я был очень и очень далек.

17

Гундель сразу увела меня из очереди в подсобку. Покупатели ворчали, но она задвинула занавеску. Глаза у нее были большие и почти круглые. И все-таки двойной свет мешал определить их цвет. Что-то между карими и зелеными.

— Он до сих пор не пришел, — сказала она. И по звуку ее голоса можно было понять то, что еще не вполне отражали ее глаза, — она была встревожена.

— Его будут искать, — сказал я.

Тщеславие всезнайки мешалось у меня с желанием как можно дольше наслаждаться этим лицом с большими глазами, в которых читался испуг, оттого что жизнь не соответствует детским сказкам.

— Дома он тоже не был.

— Его счастье, — как бы между прочим заметил я, — если он хитрый малый!..

— Но он вовсе не хитрый. И он проголодается… Не понимаю, почему он не приходит. Должен же он что-то есть.

— Это я беру на себя, — великодушно согласился я. — Ведь я его вчера спугнул.

— Надо с этим что-то делать! Не может же он все время где-то скитаться.

— Они его найдут.