Избранная проза и переписка

Сеня медленно повернулся к ней, выронил блокнот, и они поцеловались, потом пошли назад под руку до самого дома…

На столе лежало письмо от отца, где он писал о новостях, о кознях шефа на службе и о том, что «если дурак Арсений, вместо занятий, бегает за немками, то пускай возвращается в город немедленно, я за ним присмотрю сам, встречаю во вторник, в четыре, на вокзале».

Олечка притихла, мать сделала на ужин любимую Сенину яичницу, которую он съел, чтобы ее не огорчать, потом пошел по лестнице вниз и встретил Грету…

— Грета, — сказал он отчаянно, — Гретхен, я люблю вас, но судьба против нашего счастья. Бабушка не перенесет этого брака.

От Греты пахло хлебом, хотя она и не помогала отцу. Щеточка отросших волос во второй, и в последний, раз уколола Сенины губы. Голубые глаза смотрели покорно и с уважением… Ди алте фрау баронин… О, эти традиции хох-аристократии…

А ложась спать, Сеня погрозил кулаком бабушке Марье Ильинишне… На полу у кровати стоял чемоданчик и лежали завернутые в газетную бумагу Сенины ботинки, начищенные Олечкой…

ШАНС

— Отлично, отлично, — прихихикивая, соглашалась Нина Сафоновна. — Тут порошки, тут книжечки, тут плита, тут чашечки. Вы можете не волноваться за вашего ребеночка и танцуйте себе, сделайте милость, хоть до первого автобуса.

— Нас знакомый шофер подвезет, — сказала мать и посмотрела на себя в зеркало с иронией и жалостью.

Она была высока, сильна, в черном шелку, волосы, завитые огромными локонами, были лунного цвета, рот уток и бледен, зубы редки и широки, но белы, нос некрасивый откровенно, но глаза величавы и блестящи. Что же касается ресниц и бровей — это было все нарисовано, затушевано, вскинуто к виску с условным трагизмом и русской наивностью. Большие руки с выпуклыми ногтями тронули чайную розу на плече.

Муж вошел в комнату и посмотрел нетерпеливо. Он был тоненький в толстом черном пальто. Белый шарф закрывал половину безвольного подбородка, нос — горбатый, волосы как автомобильное крыло — лаковые, гладкие.

— Пора идти, не копайся, — проговорил он глухо в воротник, словно уже он был на улице и боялся простудиться. Они вышли, шелестя, благоухая, охорашиваясь, а Нина Сафоновна нервно подошла к кроватке и улыбнулась спящему ребенку.

За ночь, проведенную с этим больным ребенком, ей давали двадцать франков — это было неплохо. В эту семью ее рекомендовала другая семья, где она оставалась по вечерам с рыжей девочкой, аккуратной и назойливой. Девочка, ложась спать, запирала от Нины Сафоновны все чемоданы и шкафы, клала ключи себе под подушку и, помолившись по-русски и по-французски хвастливым голосом, ложилась на спину, глядела в потолок и учиняла Нине Сафоновне допрос. Сколько ей лет, замужем ли она, есть ли дети, сколько она зарабатывает, монархистка ли, что думает делать в России, когда большевики падут?

Почему наметилось у Нины Сафоновны ремесло приходящей няньки, сказать точно нельзя. Детей она боялась, так как знала по опыту, что они не глупей взрослых, но часто еще беспощадней, благодаря своей чудовищной откровенности и шитой белыми нитками хитрости. Но был в Париже спрос на этот труд вечерней приходящей няньки. Дети в конце концов, утомившись болтовней, засыпали, и можно было попить чай, помечтать, почитать газету и письмо на столе.

Мечтательность Нины Сафоновны была болезненная и яркая. Будучи влюбчива, она представляла себе почти всегда одно и то же: что хозяйка квартиры умирает или удирает куда-то. Нина Сафоновна заменяет пока что ребенку мать, и однажды вдовец замечает, что она необходима, как воздух, не только ребенку, но и ему, вдовцу. Скромно справлялась свадьба, вдовец бросал пить, и начинался рай. Ребенок незаметно умирал от кори или малярии, а у Нины Сафоноаны рождался свой ребеночек, крохотный, горбатый, нежный, тихий. Она уставала его укачивать, и его укачивал муж. И все было ласково, тихо, нежно…

В данной квартире была одна комната, кухня, ванная. В ванной стоял очень дорогой одеколон. В шкафу висело два вечерних платья, фрак и ветошь. В кроватке спал больной мальчик Вася с завязанным горлом. На широком диване Нина Сафоновна увидала письмо с надписью: Алеше. Она оглянулась на Васю и взяла письма Огромные буквы косо и грозно неслись по лиловой странице: «Больше так жить нельзя, не ищи меня. Береги Васеньку. Оставшись без меня, ты возьмешься за ум. Женись на хорошем человеке. Леля».

И тут Нине Сафоновне стало жарко. Она подошла, как Леля, к зеркалу и взглянула на себя без иронии и жалости. Ей было сорок. Угловатость, сухощавость, ехидство — все пройдет после брака. Заблещут волосы в объятиях Алеши, зацветут губы, подымутся сморщенные веки, сверкнут нежностью и преданностью глаза. И платья, не бальные, а пуховые желтые и красные, обольют ее ангорской пошлостью и теплом. А Алеша пополнеет и по-домашнему опустится. Он будет пить молоко и редко курить. И незаметно умрет Вася — последняя память об идиотке Леле, и родится косенькая Анжелика. Вероника или Розалия, послушная и тихая, как мышь.