Избранник

За квартал до той синагоги, где я молился утром с отцом, мы свернули направо, в узкую улочку, тоже полную бурых домов и платанов. Эта улица была в точности как наша, но выглядела старее и запущеннее. Цветов перед домами было совсем мало, а многие дома вообще стояли незаселенными. Переплетенные кроны платанов бросали на тротуары густую тень. Каменные балясины перил на парадных лестницах были выщерблены, а сами лестницы — покрыты грязью, их каменные ступени за много лет истерлись и стесались. Кошки вились вокруг мусорных баков, а боковые дорожки были завалены старыми газетами, конфетными фантиками, обертками от мороженого и бумажными мешками. Женщины в платьях с длинными рукавами и в платках, покрывающих голову, сидели на каменных ступеньках и громко переговаривались на идише. Многие держали на руках младенцев или были беременными. Улица наполнялась гомоном играющих детей, которые носились туда-сюда между машинами, прыгали вверх и вниз по каменным ступенькам, лазали по деревьям, балансировали на перилах, бегали за кошками и друг за другом — а их пейсы и цицит развевались и плыли по воздуху вслед за ними. Мы быстро шли под густой тенью платанов, и какой-то высокий, крупный мужчина с черной бородой и в черном лапсердаке сильно толкнул меня, чтобы не врезаться в женщину, и пошел дальше, не сказав ни слова. Стайки играющих детей, шумная болтовня женщин в глухих платьях, обветшалые дома с выщербленными перилами, кошки, роющиеся в баках… от всего этого у меня было такое чувство, будто я пересек невидимую границу, и какое-то время я досадовал, что позволил Дэнни увлечь меня в свой мир.

Мы подошли к группе из примерно тридцати мужчин в черных лапсердаках, сгрудившихся перед трехэтажным зданием бурого кирпича в конце улицы. Они перегородили тротуар, и я замедлил шаги, чтобы в них не врезаться, но Дэнни взял меня одной рукой за плечо, а другой похлопал по плечу человека, стоявшего к нам ближе всего. Тот повернулся к нам всем телом — это был мужчина средних лет, его черную бороду уже пробила седина, — его толстые брови начали раздраженно хмуриться — и вдруг его глаза распахнулись. Он слегка поклонился и отодвинулся, по толпе прошелестел шепот, как ветерок, все расступились, и мы прошли сквозь толпу. Дэнни держал меня за руку и кивал направо и налево, отвечая на идише на приветствия, которые перелетали из уст в уста. Ощущение было такое, что темное, студеное море взрезано плугом и по обе стороны от нас черными стенами застыли волны. Я видел, как головы с черными и седыми бородами склонялись перед Дэнни, а темные брови откровенно поднимались над глазами в обращенном ко мне немом вопросе — кто я таков и почему Дэнни ведет меня под руку? Медленно продвигаясь вперед, мы прошли уже почти половину толпы, пальцы Дэнни по-прежнему оставались сомкнутыми на моей руке, повыше локтя. Я чувствовал себя обнаженным и незащищенным, чужаком, и, пытаясь найти глазами что-то кроме черных и седых бород, я уставился наконец на тротуар, прямо себе под ноги. Затем, чтобы не слышать приветственные бормотания на идише, я стал прислушиваться, как цокают по цементному покрытию каблуки Дэнни со стальными набойками. Это был резкий, необычно громкий звук, я слышал его так же ясно, как будто мы шли в пустоте. Я полностью сосредоточился на этом звуке — мягкий шорох подошвы, и затем — резкий «щелк!» металлических набоек, пока мы поднимались по каменным ступеням крыльца, ведущего в дом из бурого камня, перед которым и толпились все эти люди. Набойки прощелкали по ступеням, потом по самому крыльцу, перед двустворчатыми дверьми — и я вспомнил старика, которого часто видел на авеню Ли, осторожно пробирающегося по людной улице, беспрерывно стуча в тротуар своей окованной тростью, которая служила ему заменой глаз, потерянных в окопах Первой мировой во время немецкой газовой атаки.

Вестибюль дома тоже был наполнен мужчинами в черных лапсердаках, и там тоже сразу образовался проход, полный тихих приветствий и вопрошающих глаз, а когда мы с Дэнни вошли в открытую направо дверь, то наконец оказались в синагоге.