Избранник

Павлушин отец был математиком. И классе во втором Павлуша стал самостоятельно заниматься математикой. Может быть, ему не терпелось проявить свою гениальность? Может быть. Но было и другое: и то была высшая математика, и слова «дифференциал», «интеграл» казались ему высшими. Он хотел, жаждал достичь высоты. И одним из самых больших, высших наслаждений для него было взять какой-нибудь из томов трехтомника Г. М. Фихтенгольца «Курс дифференциального и интегрального исчисления» и листать его подряд, вчитываться в названия глав, повторяя их про себя, разглядывать формулы; ничего он, разумеется, не понимал, но у него буквально захватывало дух, как от настоящей, физической высоты.

Тогда они еще жили за чертой города, в поселке городского типа, без всяких удобств. Потом им дали квартиру в пригороде.

Девочкам Павлуша нравился. В больницах, например, его охотно звали на дни рождения, на еще какие-нибудь смешанные сборища. Временами там проходила эпидемия обмена амурными записками, и Павлуша никогда не был обойден вниманием. Ему льстило, что он нравится девочкам. Но он был застенчив с ними. И на записки отвечал с бессознательной целью, чтобы следующей записки не последовало. Его товарищи над ним подсмеивались, и чем он становился старше, тем насмешливее становились насмешки и тем на менее невинные вещи намекали. Павлуша понимал, что лопух, но как-то все… Любовную переписку он старался приглушить. И ему это без особого труда удавалось. А девочки по-прежнему относились к нему с симпатией и приглашали на дни рождения.

Павлуша лежит на кровати в своей комнате. Новый год в разгаре, из другой комнаты доносятся разговоры, смех, сигаретный дым. На другой кровати, что напротив него, шубы навалены одна на другую, на вешалке всем места не хватило. Сейчас все что-то допьют там, доедят и выйдут в новогоднюю ночь. Но он останется здесь. Минут десять назад он сидел за столом, жег бенгальские огни, уплетал великолепный рыбный салат, но потом вдруг стало как-то чернеть, чернеть, чернеть…

Посреди шумного веселья он внезапно вспомнил, что умрет. Ночью бывало хуже: он уже почти засыпал, когда эта мысль могучим, внезапным ударом мгновенно выбрасывала его из сна, и он лежал, таращась в темноту, слушая, как оглушительно колотится сердце, приходя в себя после пережитого ужаса; и вдруг новая волна, и он был уже не в состоянии оставаться в постели, хотелось рвануться, вырваться из себя, но это было невозможно, он пойман в себе раз и навсегда, погребен заживо. Он садился в постели, пытаясь успокоиться, контуры вещей, таких знакомых, домашних начинали проступать, и где-то наверху мирно работал телевизор, очень благопристойный — какая еще там смерть? — слышно, как кто-то наверху спустил воду в туалете; проступала жизнь, понемногу вытесняя только что пережитое, невозможное, безумное, чудовищное.

А сейчас он лежал как холоднокровное, оставленное без тепла, медленно остывая. Ужаса не было. Вялость, сонливость, остывание. Новогодняя елка, новогодний снег, черт с ними. Вот в прихожей зараздавались галантные мужские голоса, вот одна из гостей, быстро улыбнувшись ему, легонько прошмыгнула взять свою шубу. Появилась мать. «Павлуша, ты что, не идешь?» — «Да не, спать что-то охота». — «Да? Ну тогда ложись». Удивленно, с некоторым внутренним сомнением. Чуть постояла, приглядываясь к нему. «Ложись». Уже довольно уверенно, решив, что все, похоже, нормально; пошла одеваться. Они ушли. Он слышал их голоса на площадке, загудел лифт, голоса разом стали глуше, быстро укатили. Он еще немного полежал один. Потом разобрал постель и лег спать.

Они жили еще там. Павлуша прознал, что в соседнем доме кто-то умер. Как-то незаметно для себя самого выведал, когда похороны. Он стоял серьезно в толпе, иногда потихоньку перемещаясь, поближе к гробу. Народу было много, а двор был мал. Наконец Павлуша увидел покойника. Он готовил себя к этому, и при взгляде на его лицо лишь чуть-чуть взял себя в руки. Лоб у покойника показался ему липким, как будто даже вспотевшим. Покойницкая испарина. Покойника он видел в первый раз. Еще ему почему-то запомнились его ресницы — черные, длинные, какие-то неожиданно очень немертвые, свежие. А вообще так себе, ничего особенного. Вдруг ударил оркестр. Тут он побежал.