Избранник

Но появилось и еще кое-что — рок. Рок-музыка. Еще пару лет назад (а сейчас он был в седьмом классе) Павлуше довелось его услышать. Он шел по улице с двоюродным братом, гораздо старше его, и двоюродный брат даже приостановился и сказал Павлуше, кивнув на окно: «Хорошая музыка». Тогда, от двоюродного брата, он и услышал слово «рок», сразу понял: слово «музыка» женского рода, а «рок» мужского, к тому же и до него не сразу дошло, что «рок» — это название музыки. Но в самой этой музыке, едва услышанной, что-то его как-то… зацепило. Какой-то порыв, необузданность, но вместе с тем и какая-то строгость, даже аскетизм. Старший двоюродный брат «эстраду» презирал, и Павлуша не мог с ним не согласиться, хотя некоторые эстрадные песни ему очень нравились. Была классическая музыка, которую иногда слушали родители, а была эстрада. А вот, оказывается, есть еще и рок. Брат сыпал названиями «команд», что-то тогда же осело в памяти: «Пинк Флойд», «Эмерсон», «Кинг Кримсон», «Лед Зеппелин»…

Потом еще — чей-то раздолбанный кассетник, и оттуда рвется — рок. Это он сразу тогда понял. Тут уж можно было расслышать подробнее, несмотря на поганую запись. И Павлуша как будто тогда же сказал себе, спокойно и уверенно: «Это — мое».

О, как он страстно желал принадлежать к породе людей, слушающих рок! А эти, играющие рок, он видел их на фотографиях — как они были великолепны! Драные, волосатые, орущие. Гитары, микрофоны, ударные установки, провода по всей сцене. Вот это — жизнь. Вот это — действительно. Они казались ему пророками. Да они и были пророками. Людьми, несущими какую-то истину, откровение. В чем была эта истина, точнее даже истинность, он даже и не задумывался, никакие слова тут были и не нужны, бесполезны. Рок, при всей своей гипертрофированности, даже надрывности (надрывность, — но без надрыва, наоборот, — сила, как будто сила самой жизни, бьющей ключом), казался ему именно настоящим. Настоящим, подлинным, истинным. Ненастоящее — это школа, учителя, одноклассники-жлобы, папаши-мамаши, вечно требующие какой-то ерунды, чуши. Фигня какая-то, туфта… Порой, правда, довольно назойливая, к сожалению. А классическая музыка — фраки, залы, раскланивания… Что-то от костюмного фильма. И сам звук классики — тоже какой-то костюмный. Вот в роке — поет, так поет, играет, так играет. Орет, так орет. Как на душу легло.

Тем более, рок слушали относительно немногие. В основном-то слушали «дискотню» — «эстраду». Значит, он принадлежит к какой-то элите, «настоящим» людям. Естественно, речь шла о сверстниках. А взрослые… Ну о чем тут говорить? Даже смешно…

Что-то такое вызрело в нем где-то к середине седьмого класса. И как раз родители купили ему магнитофон. И как раз он обрел Друга.

Рок и Друг. Все. Теперь можно жить.

Друга, понятно, он тоже быстро обратил в свою веру. И понеслось…

Это была самая настоящая мания. Павлуша почти ни о чем не думал, кроме как о том, как раздобыть очередную запись. Пластинок — не достать, хотя самая ценная запись — «с пласта», а у нас каких надо пластинок не выпускают; приходится переться к кому-то, едва знакомому (а перед этим еще долго вести переговоры через знакомых знакомых, чтобы пустил записать у себя) со своим магнитофоном-чемоданом (у Павлуши, настоящего человека, разумеется, был бобинник, кассетники — это для всякого жлобья, мажоров и баб), там записывать и все время бояться, а вдруг плохо запишется — если хозяин не слишком расположен занимать тобою свою комнату: один раз, и хватит, и часто действительно дома оказывалось, что запись вышла так себе — тогда Павлуша бывал совершенно убит, безутешен; а если передаешь пленку, чтобы записали, запись может выйти просто никуда не годной, хоть сразу же можно стирать — а ведь такая вещь! как пережить это?! а иногда тот, у которого записываешь, и предоставляет тебе возможность перезаписать, но все равно — записывается все плохо да плохо, ну что тут будешь делать? — головка, зар-раза, все время засоряется, переписываешь по пятому, десятому, двадцатому разу, дурея, шалея, исходя потом, ну что в конце концов такое?! может, пленка сыплется, да вроде новая, не должна; эх, да что там говорить… Наконец записали. Торжественное, с замиранием сердца, прослушивание. Потом торчание; детальнейшее обсуждение неделями кряду. Время триумфа. Но — в путь, в путь! Опять надо выведывать, у кого что есть. Самое обидное — дадут послушать дня на три, а потом заберут, а там такая вещь! и жить уже не можешь, не обладая ею, сплошная мука, а не житье. Сколько раз Павлуша видел сны, как он ставит пленку, и на пленке — она, сейчас он врубит, вот он — миг победы, но на пленке всегда вдруг оказывается какая-то ерундень… Даже во сне она ускользает.

Их стало трое.