Избранное

Я торопливо надергал кочерыжек, сколько успел, чуть не обморозив при этом руки, и с драгоценной добычей вернулся на свой приемный пункт. Потом долго оттаивал и чистил кочерыжки, порезал их на мелкие кусочки и, когда вода закипела, бросил их в котелок и добавил туда кусочек сахара и две горсти белой муки. По тем временам это был настоящий рождественский обед.

Ближе к вечеру, выкурив махорочную цигарку, Николай Кременчуг вполголоса запел грустную песню о березке. Едва песня затихла, в барак проскользнул Петр со своей неразлучной балалайкой. Он заиграл, радуя и бередя души. Потом он рассказывал, как его дед был при царе сослан в Сибирь и там капканом ловил волков и душил их голыми руками. Но тут до нас откуда–то издалека донесся лающий голос лагерфельдфебеля Брауна, и в барак вихрем влетел испуганный старик охранник.

— Быстрее! Быстрее! Все — из барака!

Мы стали поспешно расходиться. Уже у порога Анатолий Симончев что–то сунул мне в руку. Браун все–таки настиг нас и, как всегда, не поскупился на удары и пинки. Он даже выхватил пистолет, но так и не выстрелил.

В бараке снова наступила тишина, вскоре спустился вечер. На обрывке бумаги, который сунул мне в руку Анатолий, были нарисованы зеленая гора, голубое звездное небо, а внизу домик с золотистой надписью «Buno Natale» [16]*.

Последнее путешествие эмигранта

Перед тем как уйти на пенсию, он работал бетонщиком — строил небоскребы, — и ушел, когда стал дедом, а дети зажили своей жизнью. В пансионе для престарелых на берегу озера Мичиган ему 6 ыло совсем неплохо и он ни в чем не испытывал нужды. И в то же время ему постоянно чего–то не хватало. И тогда он решил, что на премию по страхованию раз в два года будет ездить в родное селение и жить там, пока не истратит последний доллар.

Один из сыновей отвозил его в чикагский аэропорт, где для него уже был заказан билет на авиалайнер, и через несколько часов он в Милане. А там племянник, сын сестры Марии, неизменно ждал его со своим красным «фиатом‑127».

Впервые он вернулся в свое селение в 1971 году, почти через пятьдесят лет — ведь он эмигрировал в Америку весной 1922 года. В молодости он без малого шесть лет прослужил в альпийских частях, а после демобилизации отстраивал разрушенные дома и обрабатывал развороченные снарядами поля. Но потом жить стало трудно, голодно. У него не набиралось денег даже на то, чтобы купить два раза в неделю пакетик крошеного табаку или в воскресенье распить бутылку вина с друзьями. Он надумал уехать в Америку — благо там уже жил шурин, — и тогда братья сложились и дали ему на дорогу.

В Америке он поначалу работал в каменоломнях, потом — на большом цементном заводе и наконец строил небоскребы. Он женился на дочери односельчан, которые перебрались в Америку еще в конце прошлого века. У него появились дети, потом вспыхнула вторая мировая война, а затем и война в Корее, где погиб один из его сыновей. Но вот настало время, когда он, словно старый кот, мог греться на солнышке и отдыхать.

До чего же приятно было вновь увидеть родные места, где прошла его юность, поговорить на родном плавном диалекте, а не жевать чужие отрывистые звуки, встретиться со старыми друзьями, сыграть в карты, никуда не торопясь, вспомнить о тех далеких временах, когда зимой забирался с девчонкой в теплый хлев. Ничего похожего в его американской жизни не было: работа и дом, работа и машина, работа и холодильник, работа и телевизор, работа и пенсия, пенсия и пансион для престарелых. Иной раз он даже задумывался, а стоило ли покидать родное селение, ведь живут же люди и здесь.

Долгими часами он сидел под сливой в саду у сестры и блаженствовал — смотрел, как постепенно к полудню меняют цвет окрестные горы, как пасутся на лугах коровы, любовался темным лесом вдали. Только это и осталось в памяти таким, как прежде, потому что война, а потом земельная спекуляция неузнаваемо изменили облик селения и лишь немногие улочки хотя бы частично сохранили прежний вид. Но вот старые обычаи селяне сберегли. В сентябре, едва разъезжались туристы и дачники, вечерами, перед тем как растопить очаг, жители селения, как и встарь, садились у порога и неторопливо беседовали о погоде, о птицах, об урожае, о лесе, о давно умерших односельчанах, не забывая, однако, приглядывать за детворой, которая играла на скошенных лугах.

— Хороши у нас вечера! Ой–йа! — восклицал старик эмигрант.

Каждое утро, спускаясь на велосипеде в селение за газетами, я видел его под сливовым деревом с тосканской сигарой в зубах. Я останавливался, одной ногой упираясь в низкую каменную ограду, а другую не снимая с педали, и с удовольствием болтал с ним. Меня занимали его рассказы о жизни в Чикаго, об одном из внуков, который в Калифорнии почти не вылезает из тюрьмы, но всего интереснее было слушать о его юности в наших краях и о том, как он воевал здесь, в родных горах, вместе с односельчанами, и среди них мой дядя — сержант–каптенармус.