Избранное

А как сам Ни Учэн? Право, о нем не стоило и говорить! Высокий, статный, он был уверен в своем превосходстве над приятелем — порядочным недотепой, хотя тот только что возвратился из Парижа. Что до знаний, то приятель не годился Ни Учэну в подметки. Но беда была в том, что у Ни Учэна не хватало главного: не было положения, денег, собственности, акций и поддержки влиятельного лица. Он мог вдоль и поперек изучить и глубоко постигнуть учение о «либидо» и «эго», но все равно его знания не могли принести ему ни малейшего удовлетворения и не могли улучшить его жизнь, скорее наоборот, они доставляли ему еще больше горя и разочарований. Увы, эти знания были тем более бесполезны на родине. Вот Цзинъи то и дело твердит о его распутстве, чуть ли не развращенности, о его мотовстве. Эх! А ведь на самом деле он в своей жизни ни разу по-настоящему никого не любил, ни разу не испытывал удовлетворения… Ну а те несколько случаев его «распутства» — они лишь кинули его на дно мрачного ущелья. Он пытался себя оправдать, но в своих оправданиях не находил утешения, не видел в них даже проблеска света. Во сне он несколько раз видел себя стоящим в большом зале совершенно голым под взорами множества людей; естественно, он не чувствовал ни малейшего воодушевления, наоборот, он испытывал стыд. Ему хотелось куда-нибудь скрыться, сжаться, как это делает черепаха, которая втягивает голову под панцирь. Он чувствовал себя преступником, которого должны непременно схватить и осудить. Но скрыться некуда!

Эти последние несколько месяцев знаменовали новый этап его мрачной жизни. От непрерывной переводческой деятельности он сильно уставал и часто в полном изнеможении опускал голову на полуразвалившийся, качающийся стол. В эти минуты ему хотелось уснуть — уснуть навсегда, ибо только долгий, беспробудный сон мог принести ему покой и отдохновение, избавление от всех забот. Но он не мог спать спокойно. Едва его голова касалась подушки, он тут же погружался в сон, но спал самое большее час, а может быть, полчаса и вдруг просыпался, словно чего-то испугавшись. Откуда этот страх? Непонятно! Проснувшись, он больше уже не мог заснуть, он о чем-то думал, но ничего не ощущал при этом: ни радости, ни печали, ни волнения. У него уже нет ни желаний, ни чувств, ни боли, ни усталости — ничего! Он сам, Ни Учэн, — ничто!.. Куда ты ушел, Ни Учэн? Тебя нигде нет. Что ты делаешь, Ни Учэн? Ничего не делаю! Чего ты хочешь, Ни Учэн? Ничего не хочу!.. Он не слышит даже похрапывания Цзинъи и не чувствует смрада, наполняющего комнату оттого, что зимой все окна плотно закрыты.

В таком небытии он находится часа два, а может быть, три, четыре, пять часов, пока не займется рассвет. И никак не может понять, спит ли он или бодрствует. Его охватывает ужас. Лишь к завтраку, к которому подается омерзительное варево Цзинъи, вызывающее его возмущение, он, кажется, обретает самого себя, но это обретение зыбкое и неопределенное.

И в этот момент его вновь пронзает мысль: Цзинъи снова беременна!

Неужели это правда?

Что делать, что делать?

Скотина!.. Он совершенно об этом забыл!

Из его глаз катились слезы. Ты злодей, Ни Учэн. Да, да, я злодей! Ты скотина, Ни Учэн! Да, я скотина. В поступке, который ты совершил, есть что-то постыдное, некультурное, скотское!

Освещает месяц землю,
Ясный свет его сияет.
Двери наглухо закрыты.
Я стираю там одежду.
Отстирала дочиста,
Полоскала добела.
Вышла я за милого,
Только непутевый он.
Любит выпить он винца
И в картишки поиграть.
Истаскался, постарел,
Старой лампы поставец…

Он вдруг вспомнил частушку, которую пели на родине. До сих пор он не понимал ее смысла. Что означают слова «старой лампы поставец»?

Тебя надо обезглавить, расстрелять, четвертовать, разрубить на восемь частей или, как говорится, «расчленить на десять тысяч кусочков и оставить без погребения». Ну и что в этом ужасного? Чего стоит какое-то расчленение (даже на восемь частей) по сравнению с его болью, с тем жестоким судом, которому он сам себя подверг, с мученьями, на которые он сам себя обрек, с его самоуничтожением? С момента рождения и всю жизнь его душу, мозг, чувства доброты, порядочности, его знания и умения то и дело подвергали четвертованию или кастрации, он умирал и оживал вновь; он возвращался к жизни, и вновь его тащили на казнь… Имел ли кто другой подобную судьбу, испытал ли кто другой такие же муки? Все жертвы истории — люди, разорванные колесницами, погребенные заживо, сожженные, зажаренные на кострах, погибшие в жестоких схватках? Если уж говорить о судьбе, то его, Ни Учэна, можно сравнить с мышью, попавшей в лапы кошки. Когда небо и земля отказывают тебе в покровительстве, десять тысяч живых тварей превращаются в свиней и псов. Когда небо и земля отказывают в своей жалости, он, Ни Учэн, становится мышью в когтях у кошки!