Избранное

Когда у Зберчука были наконец все бумаги, удостоверяющие, что он родом из Польши, его уже не так занимало — можно ли еще будет когда-нибудь вернуться домой. Он, Калмен Зберчук, все равно не поедет. Его сосед, польский еврей с острыми быстрыми глазами, знает Калмен, посмеивается над ним: не смешно ли — ему полюбилась эта глушь, этот запыленный и закопченный деревянный городишко в тундре, где зима не хочет уходить, пока не кончится пятидесятница, где самое могучее дерево не больше тощего прутика, где среди лета может вдруг выпасть снег выше колен… Тосковать по дыму террикоников? Скучать по ночи, которая тянется восемь-девять месяцев? И чем так могли привлечь его летние месяцы? Тем, что совершенно нет ночи, хоть возьми и обрати к солнцу ежемесячную молитву, приуроченную к новолунию. Неужели ему так нравятся эти дощатые кладки над лужами? Единственное, что здесь может нравиться, это недурной заработок.

Калмен не любил этого соседа, и главным образом потому, что тот всякий раз тыкал пальцем на огороженные деревянные бараки с выбеленными известью кадками позеленевшей воды, на огороженные шахты с прожекторами и охраной на деревянных вышках:

— А вы еще все ходите и выискиваете тут светлые стороны…

В ответ Зберчук говорил то же, что однажды сказал ему один из тех, кого каждый день приводят на работу в охраняемые огороженные шахты: «Не все, кто сидят, виновны, но и не все невиновны».

Человек, сказавший это, был Шая Шапиро, и познакомились они в штреке, когда Калмен еще был простым проходчиком.

Перед тем, как Зберчук спустился первый раз в шахту, он был вызван в большой деревянный дом с вечно занавешенными окнами и стражей у входа. Достаточно было вызвать туда один раз, чтобы на всю жизнь запомнилось все, что там наказывали. А наказывали там не завязывать отношений с зэками, не заводить с ними разговоров. Зачем еще надо было его так строго предупреждать, когда обо всем напоминают колючая проволока, стража на вышке, патруль у выхода, каждый раз долго и придирчиво проверяющий пропуск? При малейшем подозрении могут приказать вывернуть наизнанку карманы, расстегнуть одежду.

То ли Калмен привык к частым вызовам в «большой дом» и это перестало на него действовать, как перестают на больного действовать долго употребляемые одни и те же лекарства, то ли он преодолел страх, во всяком случае, если бы его обыскивали, у него частенько обнаруживали бы письма зэков, работавших с ним в шахте. Письма Калмен тайком опускал в почтовый ящик.

Пронося мимо охраны спрятанные письма и жалобы, Калмен был более осторожен, чем при обрушивании кровли в лаве. За то, что он выносил письма зэков, которым разрешалось писать не больше двух раз в год и только через руки лагерной администрации, Калмена в лучшем случае выслали бы куда-нибудь в далекое заброшенное поселение. Его это все же не останавливало, и он, чтобы письма не были задержаны на местной почте, тащился пешком к дальней станции и опускал их в почтовый ящик проходящего поезда. На обратном пути Зберчук почти всегда встречал знакомых шахтеров, но никто никогда не спрашивал его, зачем тащился он сюда, в такую даль, на станцию, почему озирался, приближаясь к почтовому вагону. Из этого Калмен сделал вывод, что не один он идет встречать почтовый поезд…