Избранное

Она не спрашивала ни о чем, только молча глядела на раздетых донага мальчиков, которых осматривал папаша Чекки…

Эмэ с Луизой тоже не спускали с них глаз. А папаша, Чекки все ощупывал новичков и бранился: на их лицах жили одни глаза, полные страха.

Наконец Чекки сказал, что берет их.

Старуха не проронила ни слова, не подошла к детям и не попрощалась с ними. Казалось, все то время, что она ждала у стены, тряся головой, от чего еле приметно подрагивали цветы на ее шляпе, она что-то искала — и не могла найти. Так она и вышла за порог, медленно, нерешительно, и дверь закрылась за ней.

Фриц закричал — протяжно, как кричат дети, словно его ударили ножом…

Потом оба вернулись в свой угол и уселись на полу, прижавшись подбородком к коленям и судорожно упершись в пол сцепленными руками. Так они и сидели, не произнося ни слова.

Папаша Чекки выставил их на кухню — чистить картошку. Затем он выгнал туда же Эмэ с Луизой. Все четверо молча расселись вокруг ведра.

Луиза спросила:

— Вы чьи?

Но мальчики не ответили. Они еще плотнее сжали губы и опустили глаза.

Чуть позже Эмэ прошептала:

— А мама ваша где?

Но они по-прежнему не отвечали — только грудь у обоих ходила ходуном, словно они тихо всхлипывали про себя. Слышно было лишь, как падают в воду очищенные картофелины.

— Она что, умерла? — прошептала Луиза.

Но мальчики и тут не ответили, и девочки поначалу лишь робко переводили взгляд с одного на другого, потом вдруг неслышно заплакала Эмэ, за ней — Луиза, и так они обе сидели и плакали.

На другой день братьев «пустили в работу».

Их выучили «китайскому» и «крестьянскому» танцам. Спустя три недели дети уже выступали вчетвером.

Они парами дожидались выхода за кулисами: Эмэ с Фрицем, Луиза с Адольфом. Они стояли, напряженно уставившись в одну точку, пугливо облизывая пересохшие губы, и прислушивались к музыке оркестра.

— Одерни камзол, — шептала Эмэ, которой от волнения не стоялось на месте, и тут же сама одергивала на Фрице криво сидевший камзол.

— Commencez! [15] — раздавался из-за первой кулисы приказ дядюшки Чекки. Занавес подняли, пора было на выход.

Дети не видели ни огней рампы, ни публики.

Испуганно улыбаясь, выполняли они заученные па, отсчитывая про себя такт и шевеля губами. Они не спускали глаз с папаши Чекки, притопывавшего ногами за первой кулисой.

— Налево! — шептала Эмэ Фрицу, который вечно все путал: она тряслась от страха и за себя и за него, и ей приходилось запоминать все па за двоих.

Дети' походили на восковые фигурки, танцующие на крышках шарманок.

Публика хлопала и без конца вызывала их. На сцену летели апельсины. Дети поднимали их и благодарно улыбались: потом они отдавали апельсины папаше Чекки, и тот по ночам заедал ими коньяк, сидя за картами с агентом Уотсоном.

Целые ночи напролет папаша Чекки у себя дома дулся в карты с этим агентом.

Когда игроки ссорились, дети просыпались и широко раскрытыми глазами глядели на них со своих кроватей, но, смертельно усталые, всякий раз засыпали снова.

Шло время.

Труппа Чекки перебралась в цирк, и всех четверых детей стали учить ремеслу.

Репетиции начинались в половине девятого. Стуча от холода зубами, дети переодевались и приступали к упражнениям в полутемном цирке. Луиза с Эмэ ходили по канату, балансируя с помощью двух флажков, а папаша Чекки, сидя верхом на барьере, отдавал приказания.

Затем выводили коня, и Фриц разучивал жокейский номер.

Вооружившись длинным кнутом, папаша Чекки командовал. В тот день Фриц прыгал много раз. Номер не получался. Сначала Фриц упал, ударившись о барьер. В другой раз его толкнула лошадь. Кнут со свистом взвивался вверх и хлестал мальчика по ногам: на них вспыхнули длинные багровые полосы.

Папаша Чекки продолжал командовать. Подавляя слезы, мальчик прыгал снова и снова.

Но ему не удалось вскочить на лошадь, и он опять упал.

Застарелые рубцы на его теле открылись и стали кровоточить, и на ветхом трико проступили пятна.

А папаша Чекки все кричал:

— Encore! Encore! [16]

Запыхавшись, судорожно всхлипывая, так что он едва успевал вздохнуть, Фриц с искаженным от боли лицом прыгал снова и снова.

Кнут настигал его, и мальчик твердил в отчаянии:

— Не могу! — Но его заставляли снова и снова вскакивать на коня.

И опять папаша Чекки свирепо хлестнул лошадь, и та понеслась вскачь, унося рыдающего мальчугана, ко-торый уже не помнил себя от боли.

— Не могу больше! — в муке простонал он.

За этой сценой молча наблюдали артисты, стоявшие в партере и в ложах.

— Encore! — крикнул Чекки, и Фриц снова прыгнул.

Забившись в уголок ложи, бледная, с побелевшими губами, Эмэ со страхом и злостью следила за тем, что происходило в манеже.

Папаша Чекки не унимался. Час прошел, еще четверть часа. Тело Фрица превратилось в сплошную рану. И опять он упал, и еще, и еще, и, корчась от боли, бился ногами о песок, и снова падал.

Нет, прыжок больше не получался. И Чекки прогнал Фрица с манежа, послав ему вдогонку грубое ругательство.