Избранное

Железный Голос словно застыл. Тело его напряглось. «Поддался, не выдержал», — мелькнула у него мысль. Но он не утратил самообладания, он сознавал, что не смеет испортить дело, что должен следить за своим лицом и за тем, что говорит. Он скривил лицо, презрительно надул губы и произнес ледяным тоном:

— Нам не о чем говорить!

— Стой, если я тебе говорю! — поднялся Кландух.

И Железный Голос не спеша повернул обратно с равнодушным выражением лица и злой ухмылкой на губах. Но внутри у него все кипело, кровь горела так, что кончики пальцев были горячими. А сердце словно замерзло. В сердце кололо, боль была такая, словно из него вытаскивали иголку.

— Что ты хочешь?

— Ты пустил меня по миру. Только это я и хотел сказать. Больше ничего.

— Не болтай!

— Это испокон веку была кландуховская земля. Искони, всегда была. — Он ступил ногой на клеверище и потерянно огляделся: — Подавись ты своими деньгами! И катись отсюда, чтобы глаза мои тебя больше не видели!

— Хватит речи говорить! Некому тебя слушать. Да и господа спешат. Завтра придешь в суд и там…

— Приду, приду! Только убирайся с моих глаз долой. Серьезно говорю. — Кландух шагнул, потому что в нем вновь просыпалось что-то темное, жуткое.

Они угрожающе меряли друг друга взглядом.

— Встретимся завтра в районном суде. Там ты доскажешь мне остальное. Я готов тебя буду слушать хоть целый день. До встречи! — Железный Голос уходил, но куда девалась его гордость! Лицо было искажено злобой. Кландух унизил его перед господами из города. Эх, показал бы он этому Кландуху, если б не пугали его, как призраки, эти два «американца». Показал бы ему на аукционе…

Кландух сел на груду камней. Подумал было пойти домой. Но дома он показаться не может. Стыдно перед женой.

«Боже, боже! — вздохнул он и закрыл глаза. Тысяча вопросов обрушилась на него лавиной, словно град. — Что теперь делать? Как жить? — В голове Кландуха настоящая буря, все перепуталось, переплелось, и из этого жуткого круговорота вырвался один вопрос, острый, как жало змеи, ядовитый и к тому же раскаленный добела: — Зачем жить?»

От этого вопроса сжало в груди, словно пронзенной длинным тонким стержнем из каленой стали. Он звенел и гудел, как телефонные провода, если стоишь не прямо под ними, а чуть сбоку.

Кландух прислушивался, пораженный, он раскрыл рот и боялся даже моргнуть. Боялся дышать, чтобы не спугнуть видение — так красиво гудело в груди, а боли он уже не ощущал.

«Зачем жить?»

Вопрос заполнил собой все вокруг. Конец его Кландух видел там, где клевер граничил с овсом. Раскаленный до предела, он пылал ярче солнца. И клевер ник, умирал под ним. Овса это сияние не коснулось.

Так он просидел до обеда. И даже не заметил, как встал; опомнился лишь на тропинке, ведущей к дому.

Навстречу ему шла жена с выражением вечного испуга на лице.

— Был тут…

— Знаю! — рявкнул он, будто всему виной была жена. Яростью пылали его слова, и весь он был страшен и неприступен. Глаза устремлены в землю, рот раскрыт, спина чуть наклонена — вот-вот бросится на кого-нибудь и разорвет в клочки.

Она больше не стала ничего говорить ему и лишь покорно наблюдала со стороны, роняя монотонно шелестящие слова:

— Боже, помоги нам в этот тяжкий час. Помоги и ты, матерь божия…

Она не пошла за ним в дом, ушла в хлев, чтобы выплакаться в темноте. Она поняла, что произошло что-то страшное.

Из-под соломенного матраца Кландух вытащил мешочек с деньгами — нетронутых две тысячи крон, что остались у него от ссуды. За год и два месяца он хотел подкопить еще шесть и сотню-другую на проценты, но не скопил ни кроны.

— Ровно две тысячи, — сказал он, пересчитав деньги. Сотню он спрятал в карман, а мешочек с деньгами положил на прежнее место, под матрац.

Потом обулся.

Постоял на дворе. Поискал взглядом жену, чтобы сказать ей что-нибудь. Что-нибудь в том духе, что он уходит, что скоро вернется, но не увидел ее нигде, и у него отлегло от сердца. Он вышел со двора. «Ни к чему ей все знать».

Он спустился вниз по склону, по извилистой дороге. Мельник сидел на лавочке перед домом и покуривал. Едва Кландух увидел его, как в нем взыграла желчь:

«Сидит тут вечно, подстерегает человека. Или нет у него другой работы? — Взгляд Кландуха упал на трубку, и ему тоже захотелось курить. И он сразу примирился с мельником. — Сидит, бедолага. Работы нет. Колесо не крутится, вода не плещется».

— Слава Иисусу! — поздоровался он.

— Во веки веков. — Мельник приподнял шляпу и подвинулся на лавочке, освобождая место.

Кландух сел рядом с ним и вытащил пачку табака. Отсыпал немного на ладонь.

— Стеблей в нем много.

— На всем нас обирают, — кивнул мельник в знак согласия. У него было желтое лицо, желтое, с коричневатым отливом, как ржаное зерно. А волосы светлые, будто солома. Он старше Кландуха. Ему лет пятьдесят, если не больше. А может, он кажется старше из-за того, что лицо у него безжизненное, усталое; на нем застыло выражение горечи. Бывают такие лица, смотришь на них — и не можешь себе представить, что они могут улыбнуться.

— К тебе приходили… — Это прозвучало не как вопрос.

— Ко мне.