Избранное

Домин быстро опрокинул рюмку. Она, должно быть, стояла наготове, в ожидании подходящего момента. Паленка была крепкая, но помочь не помогла. Во рту остался вкус можжевельника — и все. Зря только крона пропала. «Инженер-архитектор» стоит и ждет, когда на него эфэсовцы накинутся. Берет недопитую кружку пива. Скверный признак. Если они на него набросятся, он швырнет кружку в первого. Молодой Лукан держит руку в кармане. Должно быть, у него кастет. Молодой Лукан водится с ребятами Ремеша, а во дворе у него спрятан велосипед. Домин об этом знает, он много знает, но дела его с каждым днем идут все хуже. Еще два месяца назад ни один гардист, ни эфэсовец, ни кто-нибудь из Deutsche Partei[10] не осмеливался заглянуть в трактир. А если заглядывал, то тут же вылетал отсюда к чертовой матери, мордой прямо в грязь. В трактире всегда было полным-полно. Выручка? Тысячи. Но с тех пор как несколько парней угодили в войска СС, а трех коммунистов отправили под конвоем в Илаву[11], сюда заглядывают неохотно. Хочешь не хочешь, а терпи эту шваль со свастикой. Что поделаешь, если по всему городу идет молва, будто у него скоро отберут патент на торговлю. Что делать? Терпеть их, подавать им пиво и даже здороваться с ними, как предписывают законы трактирного ремесла! Они пьют только пиво, даже в долг не берут. Какое! Пьянки они устраивают у Малкого, у конкурента. А ему, Домину, приходится жить с женой на выручку с пива, содержать в Братиславе двух сыновей-студентов, платить жалованье служанке, вносить налоги… То ли дело «инженер-архитектор» — он сам по себе. Ему хорошо. У него одна забота — натрескаться, а там хоть трава не расти. И правильно — ведь человек живет на свете только раз. «Здорово он харкнул на сапог этому ублюдку, ей-богу, здорово. Лишь бы не вышло чего. Мне сейчас скандалы — зарез. Прикроют мою лавочку. Схватить бы Мюниха за острый кадык да вышвырнуть вон. «Не устраивай здесь, милейший, скандалов, ступай себе с богом, извини, ты ведь знаешь, что эти бандиты сейчас хозяева в городе и податься мне некуда. Я торгую пивом, того и гляди, совсем прогорю. Прости старого друга. Говоришь, больно сделал? Ерунда. Ничего тебе не станется, до свадьбы заживет, лучше приходи-ка завтра утром, я тебе стопочку поднесу или пивка, для бодрости. Вроде возмещения за увечье. И денег с тебя не спрошу, не надо мне». Надо было его выгнать. А сейчас начнется свалка, и мне каюк. Голодом насижусь, по миру с сумой пойду. Наверняка прихлопнут мою лавочку. Это уж точно. Они и на такое способны. Эх, пропадать, так уж с музыкой! Хвачу-ка еще рюмочку — хороша можжевеловая водка, — и будь что будет. А сапог он заплевал здорово, ей-богу, здорово. Кроме Мюниха, до такого никто не додумается.

Они по-прежнему смотрели друг на друга — беззубый Мюних, эфэсовец и два его спутника. Казалось, прошла целая вечность.

Суслик громко и презрительно захохотал, и эфэсовцы обернулись в его сторону. Суслик все понял, и потому взгляды эфэсовцев оскорбляли его. На него смотрели трусы, позволяющие плевать на себя, — и только и смогли, что повернуть свои поганые рожи. Суслик не ошибся.

— Скотина! Свинья неотесанная! — сердито сказал беззубому тот, у кого был пистолет.

— Это мы еще поглядим, кто свинья! — закричал Мюних, удивленный тем, что все сошло ему с рук. — Домин, накачай-ка еще одну, — потребовал он, подавая трактирщику кружку.

Тот подошел, взял кружку, она совсем исчезла в его лапище. Эфэсовцы поднялись, оставив на столе недопитое пиво и деньги, и у Суслика даже пропало желание провожать трусов презрительным смехом. И глядеть-то в их сторону, даже думать о них — унизительно для мужчины. Эфэсовец с пистолетом был толстый и старый. Эх, черт побери, а славная получилась бы отходная! Чистое дело, кошер, как говорят правненские евреи, чистое дело было бы и с пистолетом. Шефу Суслик не показал бы его, тот рыщет за такими игрушками, будто полицейская овчарка. «Не везет мне, нечем душу потешить. Скука!»

— Ублюдки! Слава богу, смылись, — обрадовался Домин, накачивая пиво. Он играет краном, крутит его. Голос такой же могучий, как и лапы, прямо медвежий.

— Что?

— Слава богу, убрались.

Суслик молчит. Слишком много слов просится на язык, теснится в голове. Хорошо бы как следует ругнуться и ругаться до тех пор, пока не отхлынет кровь, бросившаяся в лицо, не побледнеют уши и лоб. Шефу он скажет: в жизни, мол, бывают такие минуты, когда поневоле станешь ругаться, — руки-то у тебя связаны! Пусть Домин трус — это его личное дело, хоть и противно, да и вообще трактирщика не переделаешь. Вычеркнуть Домина из списка вечно молодых! Есть! Заметано! Что проку в его лапищах? И природа иной раз ошибается. А вот мужчине ошибаться не положено.

— Сейчас накачаю пива, Мюних, дорогой ты мой, сейчас. Пиво молодое, пенится, словно от злости. Плюнул ты этой швали на сапог — прямо любо-дорого посмотреть! Ей-богу!

В пиво он плеснул полстопки рома и отнес к печке.

У «инженера-архитектора» словно язык отнялся. Дрожа от нетерпения, он потянулся к кружке и принял ее из лап Домина.