Избранное

— Я уж подумал — ну, все, сейчас начнется заваруха. Даже струхнул. Как ты думаешь, не отнимут у меня эти ублюдки патент?

Но Мюних был не в себе, к нему нельзя было подступиться. Он смотрел на кружку, любовался ею. К нему спешило счастье, и чем больше оно ускоряло свой бег, тем ниже Мюних опускал голову. Он сверкнул своими стальными зубами, потом скрипнул ими. Потом вскинул взгляд: «Есть ли свидетели моего счастья? Есть — хорошо, нету — тоже хорошо. Все блага и наслаждения этого мира в этой кружке, они прячутся под пеной, и нет ничего на свете, кроме этой кружки». Мюних смутно различал молодого Лукана, трактирщика Домина. Он опять пощелкал стальными зубами. Ему хотелось позабавиться. Стоя и держась руками за спинку зеленого стула, он, словно клещами, зажал в зубах кружку и запрокинул голову; из-за края кружки поблескивали белки глаз, напряженно вздрагивал острый кадык, и казалось, он вот-вот проткнет дряблую кожу на шее.

Суслик швырнул на стол несколько монет, не дожидаясь, когда Мюних допьет пиво. На его лице было написано удивление, не приличествующее настоящему мужчине, особенно в обществе такого труса, как Домин, потому что мужчина всегда сохраняет полное достоинства холодное равнодушие.

С порога он бросил взгляд на часы, висевшие над головой этого труса. Времени впереди было еще много. «С такими не прощаюсь. По-моему, ты созрел для отходной, несчастный торгаш. Только бы эфэсовцы не устроили мне на улице ловушку».

Притворив за собой дверь, Суслик постоял, прислушиваясь. В темноте прозвучали женские шаги. Тук-тук-тук. «Тьфу, баба! Бабы должны сидеть дома и вязать». Эта мысль доставила Суслику известное удовлетворение, потому что он не мог придумать для женщин ничего более унизительного. Он перескочил через три каменные ступеньки, через тротуар — прямо на середину узкого переулка.

Тишина. Никто его не подстерегал. «Оплеванные эфэсовцы не осмеливаются на предательское нападение. Кто обязан понимать стариков? Я? И не подумаю».

Суслик зашагал серединой кривого переулка, чтобы его не захватили врасплох. Досадно и грустно идти глухим переулком, где нет ничего подходящего, чтобы сорвать злость, дать хорошего пинка.

Он выпустил кастет из рук.

Скука.

Команда Ремеша собиралась на железнодорожной станции. И хотя было еще рано, Шеф с кем-то уже там прогуливался. Суслик видел, как оба скрылись в темноте. Второго человека он не разглядел. «Ничего, подожду. Кто это прилип к Шефу, по какому праву Шеф взял его под руку?»

Станционный фонарь освещал открытый перрон и четыре пары рельсов. Они блестели, как сапоги эфэсовцев.

Вот они возвращаются. Шеф и тот, второй. Второй — это Дриня, тот самый, что воюет бумажками. «Как это — Шеф связался с коммунистами? Надо его выручать».

— Здорово! Это я. У эфэсовцев есть пистолеты… если ты случайно не знаешь.

— Случайно знаю. Проваливай, с тобой разговор еще будет.

Суслик чуть не взвыл, как побитая собака. Он медленно поплелся в темноту. Руки его нащупали заборчик, он вцепился зубами в планку и стал грызть податливое дерево. Он выплевывал трухлявые щепки, боясь заплакать и тем уронить себя в собственных глазах. Ближе к середине доска не поддавалась, тут требовались стальные зубы Мюниха. Эх, стать бы ему, Суслику, невидимкой хотя бы на пять минут! Уж он бы свел кое с кем счеты. Пришлось бы им расплачиваться. И Суслик точно знал, кто будет платить по этому счету.

— Это кто, сын Лукана?

— Много будешь знать, скоро состаришься, Дриня.

— Давай поговорим серьезно, ладно?

Дриня вспахивал «канадками» шлак, оставляя за собой глубокие следы.

— Серьезно? — переспросил Ремеш, продолжая разговор, просто чтобы убить время, он был уверен, что перевес на его стороне. — О чем это?

— Слишком ты ко всему относишься легкомысленно.

— Проповедь? Покорно благодарю. Сыт по горло.

— У меня терпения хватит.

— Не сомневаюсь. В конце концов, это тоже тема, на которую мы могли бы поговорить. Терпение, святое терпение. Ты знаешь мой взгляд на такие вещи, я к терпеливым не принадлежу.

— Допускаю, ты ведь авантюрист.

— Повторяешься, товарищ Дриня. Однажды ты уже сказал мне это у Домина.

— Я люблю повторяться, когда прав.

— Прав? Прав в том, что касается меня?

— Да, прав в том, что касается тебя. Сейчас для меня это самое важное.

— Ты исправляешься! Это новость, это стоит запомнить. Короче говоря, все свое внимание ты направил на мою персону? Верно я выразился? Так ведь? — Ремеш чиркнул спичкой, и огонек на миг озарил его характерное лицо, красивое и вместе с тем какое-то безжизненное. Ремеш походил на манекен в витрине. Остановится человек перед таким вот манекеном и подумает: «А почему он не живой?» — и пожалеет этот манекен.

— Ты самодоволен. Тебе бы родиться в другое время. Ведь твой отец работал на железной дороге!

— Работал. У меня пролетарское происхождение, мое место среди вас. Знаю, знаю, что ты мне скажешь. Вижу тебя, Дриня, насквозь, слишком ты прост для меня.

— Кланяться тебе я не стану, и не воображай.