Избранное

— У ездового Шамая, вы хотите сказать? И когда я только отучу вас от этих мужицких выражений! «На телеге у Шамая». Как в армии говорят, эй, ты, вояка? — Надпоручик тронул стеком ближайшую каску.

— Это телефонная повозка и еще с приборами, пан надпоручик.

— Болван! Кто знает, о чем я спрашиваю?

— На повозке ездового Шамая.

— Правильно, на повозке ездового Шамая. Курите осторожней!

Он стегнул коня и ускакал.

— Ездовой Шамай!

— Здесь!

— Ты не куришь?

— Только что бросил, пан надпоручик. — Шамай предпочел бы за свои слова врезать себе самому. Но сказанного не воротишь.

— И в самом деле, с какой стати тебе курить, если я разрешаю. Значит, всю дорогу куришь. — И надпоручик закричал: — Не хватает, чтобы я еще за ездовым смотрел! Фельдфебель Чилина!

— Здесь, пан надпоручик! — отозвался Чилина, сопровождавший Гайнича как тень, ожидая очередного разноса.

— Следите за тем, чтобы солдаты дорогой не курили. За это отвечаете вы лично. О нарушении приказа немедленно докладывать!

— Слушаю, пан надпоручик! Солдатам в пути не курить и о каждом негодяе немедленно докладывать.

— Правильно.

— Рядовой Шамай! А не могли бы вы спуститься с повозки, когда с вами говорит командир? Может, вам помочь? — заорал фельдфебель.

— Потише, потише, фельдфебель. Ездовой Шамай, как вы себя чувствуете? — Надпоручик с досадой заметил, что говорит солдату «вы».

— Я?

— Да, вы.

Тут была какая-то ловушка, и Виктор Шамай старался разгадать, в чем дело, мозг его заработал быстрее, чем обычно. Командир хочет обойти его и напасть с тыла. Так в армии его еще никто не спрашивал. «Скорей, скорей, надо взять что-нибудь в руки. Кнут я забыл в повозке. Сигарету!» — И Шамай сунул руку в карман, достал сигарету и тут же, сообразив, что оставил в повозке спички, переспросил:

— А что, пан надпоручик?

— Вы везете такой груз… Тугодум вы, право. — Гайнич засмеялся.

— Этих троих? Ну, везу! Пан фельдфебель приказали мне везти, вот и везу. Я, так я…

— Вы не боитесь?

— Боюсь, не боюсь, а что толку?

— Вам не хочется вернуться в ту деревню, где мы стояли? Мы бы и похоронили их там на немецком кладбище.

— Зачем? У немцев свои убитые, у нас — свои. Я не стал бы хоронить наших с немцами, не след обижать этих ребят, не надо. Некрасиво это будет.

— Хотите закурить?

— Охотно, пан надпоручик. — И Шамай взял сигарету у Гайнича, а тот даже протянул ему зажженную спичку.

— Нравится?

— Еще как, господи прости!

Завязался разговор, словно между хорошими знакомыми. К повозке Шамая подошли солдаты, все они открыто курили.

Над батареей со свистом пронеслись снаряды. Все притихли.

— В лепешку!

— Поручик Кляко!

— Есть, пан надпоручик!

— Явитесь ко мне, нам надо поговорить. Отправляемся дальше.

Гайнич повернул коня и ускакал к голове колонны.

— Батарея, за мной! Кончай перекур!

На земле заискрились огоньки.

— Гасите сигареты, эй, вы! Не слыхали, что ли? Помочь, может, прикажете? — крикнул фельдфебель и, когда батарея двинулась вперед, погрузился в суровое молчание, думая о своем.

Повозка ездового Шамая со средствами связи, оптическими приборами и тремя убитыми солдатами тоже покатилась. Она тихо, успокаивающе поскрипывала. Першероны Уршула и Урна были надежные молодые лошади и шли как заведенные. Их и погонять не приходилось. Они сами тронулись с места, почуяв, что повозка впереди двинулась, натянули постромки, на губах показалась белая пена.