Избранное

Деревенские мужики и бабы толпились на широкой площади, толкуя о зеленом привидении и неожиданной смерти Киршнерова сына. Беспредельное голубое небо было неподвижно. Оцепенели и три правненских еврея: Тауб, Политцер и Прайсер, по прозванию Пайзес. Они стояли тесным кружком, наклонившись друг к другу. Желтых звезд не было видно. Тауб почесывал ляжки.

— Добрый день, прекрасная Яна, — произнес, обнажив голову, Ремеш. Ни с того, ни с сего он, словно вокруг никого не было, обнял девушку за талию, и она негромко вскрикнула. Он тут же убрал руку, — так ему захотелось, и взял ее за локоть. — Я вас чуточку провожу. Разрешите? Вы не к нам на почту? — вполголоса произнес он над ее ухом.

— Да, на почту.

Яна представляла себе все не так. Он обнял ее, держит за локоть, и у нее деревенеют ноги. Тут столько народу! Все на них смотрят! И она может посмотреть ему в лицо. Оно близко, совсем близко, как она мечтала. Но у нее не хватает сил. Когда она дома, на диване, засыпает, и словно издали доносится тиканье стенных часов — тогда все легко и все делается по ее воле. Она ничего не боится, ноги у нее не деревенеют, и только тело охватывает какое-то томление. Иной раз настолько сильное, что ей надо спрашивать себя: «Откуда это идет и куда девается?.. Осторожно, — пан Ремеш, пожалуй, еще обидится». Как можно осторожнее она пытается высвободить руку. Иначе ей не устоять на ногах. Она упадет. Это трудно, очень, очень трудно. Она дышит тяжело, словно поднимается на крутую гору, вон ту, что высится над Правно.

— Вы за письмом от брата? Нет письма. Брат забыл вас. Будь у меня такая красивая сестра, я писал бы ей каждый день, хоть бы и из Америки.

Яна не знает, как высвободить руку из клещей. Она смотрит на Ремеша. Встретив взгляд его черных глаз, она резко отворачивается. Он глядел на ее грудь. У него белые блестящие зубы. Скорей натянуть платок!

— Ваш брат эсэсовец. И Франц Киршнер был эсэсовцем, а теперь он павший в бою герой. Вы дрожите, Янка, что с вами? Боитесь за брата? И я за него боюсь. Не желал бы я вручить вам белый конверт в черной рамке. — Тут Яна вырвала руку из железных пальцев Ремеша и в недоумении уставилась на ухмыляющееся лицо. А его губы снова смеялись, поблескивали белые зубы. — Я плохо воспитан — тяжелое детство и так далее, милочка.

Он хотел было взять ее за подбородок, но Яна уклонилась. Она готова бежать, что-то в Ремеше теперь отталкивало ее. Уже без дрожи она переносила его искрящийся взгляд. Что-то в ней изменилось. Разобраться в этом Яна не умела. И не убегала она лишь в надежде, что все станет как прежде и что ей опять захочется услышать его голос и, лежа на диване, испытывать прежнее томление.

— Вам это неинтересно, Янка. И мне. Я болтаю попусту. Если я вижу кого-нибудь перед собой, я должен говорить. Удивительная болезнь, не правда ли? У меня из-за этого вечные неприятности. — И Ремеш понизил голос: — Сегодня в пять мы можем встретиться. Здесь! Или где вам угодно! Назначьте место сами, мне все равно где. — Он приближался к ней, а она отступала, потом лицо ее болезненно исказилось, и она побежала домой.

— В пять! — крикнул он ей, уверенный, что она придет. «Придет. Она будет моей. Интересно, чем сестра эсэсовца отличается от других? Ура, весь мир будет у моих ног!»

Ремеш вернулся на службу и сообщил всем:

— Панихида прошла благополучно.