Избранное

— Посмотрите-ка, кто пришел! Так ты уже здесь, Шикиньо, душа моя? Тогда пошли, пошли — я тебе кое-что покажу.

«Должно быть, кровать», — подумал я. Наверняка кровать. Шико, улыбаясь, встал и пошел за Алфредо. Ана закрыла ставни. И зала с мягкой мебелью и уютным теплом камина стала особенно располагающей к беседе. Я продолжал стоять, дожидаясь Алфредо, чтобы проститься. Ана молча смотрела на огонь, на часы, потом, расстегнув ворот блузы, вытащила термометр.

— Тридцать шесть и восемь… Прекрасно. Садитесь, Алберто.

— Я уже должен идти.

— А я распорядилась об ужине. Не будьте трусом и не портите удовольствие другим.

Горячая волна злости поднялась во мне. Ведь если и могло меня что-то уязвить, то именно слово «трус». Друзья по Коимбре частенько называли меня стариком, декадентом, трусом только потому, что меня волновала «метафизическая» проблема — проблема жизни и смерти. И я сражался с ними: кричал, пускал в ход кулаки. Они не понимали, что признать собственную никчемность, встретить лицом к лицу то, что унижает твое достоинство, куда большее мужество, чем то, которое они имели в виду.

— Я не знаю, чего вы от меня ждете, — сказал я. — Но знаю, что я не трус.

— Садитесь, — ответила она, открывая сигаретницу.

Стол был слишком велик для четверых. Но, по всей видимости, он был раздвижным и раздвинут до предела. На торцах расположились Ана и ее муж. А я и Шико — по сторонам, но не друг против друга, а чуть сдвинувшись, чтобы приборы не образовывали четкого ромба. Шико сидел ближе к Алфредо, я — ближе к Ане. Комната с высокими холодными стенами была огромной, и я, несмотря на включенные электрические камины, все время чувствовал озноб. Мы ели молча, изредка позвякивая приборами. Наполняли ложки, задерживали их, будто взвешивая в воздухе, потом подносили ко рту. Алфредо ни на минуту не умолкал, сыпал словами, которые не достигали нашего сознания, как не достигает глубин поверхностное волнение. Он говорил о быках, лошадях, породах кроликов и кур и, наконец, о своих розах и левкоях, посаженных вдоль стен поместья и у водокачки.

Слушая возбужденную болтовню Алфредо, мы с Аной переглядывались. Наши взгляды не были ни откровенными, ни открытыми, но заговорщически долгими. Мои — недоверчивые и вопросительные. Ее — зачинщицы этого сговора — пристальные, когда она смотрела на меня, и улыбчивые, когда переводила глаза на Шико.

Алфредо временами приходил в недоумение и пытался включиться в нашу игру, но тут же возвращался к поместью, быкам, розам, возможно, вполне сознательно противопоставляя свою шумную болтовню нашему немому разговору. Вошедшая служанка забрала пустые тарелки. От падающего на стол яркого света поблескивают приборы, и кажется, от них тянутся тонкие металлические нити. Хрустальные бокалы полнятся вином, звенит чистота их граней, и среди стоящих на столе предметов возникает причудливая фасетчатая действительность. Вдоль стен стоят шкафы, на застекленных полках в изобилии, как в ювелирном магазине, выставлено серебро. Неожиданно Ана вынимает из вазы цветы и втыкает каждому в петлицу. И тут вдруг мне приходит в голову, что я такой же сверкающий и такой же бесполезный, как стоящие на столе конфетницы, стеклянные чашечки которых оправлены в серебро и громоздятся друг над другом. Бесполезный и никчемный перед этой белой скатертью, на которой лежат мои руки, перед столовой посудой, выстроившимися по росту бокалами на длинных ножках. Зачем я здесь? Для чего? Шико возвращается к разговору, явно волнующему его и Ану.

— Комитет спасения не может объяснить твои поступки иначе как отсутствием принципов.

Я вижу себя глазами Шико, глазами Аны, глазами Алфредо, чувствую себя личностью через призму их личностей, узнаю себя, замкнутого в себе, размышляю о себе с их позиций. Я смотрю то на одного, то на другого, думаю о том, какое странное существо каждый из них, со свойственной ему одному манерой держаться, говорить, с тем живым огоньком, который и есть личность. Думаю за Ану: «Мой муж глуповат, бедняга Алберто очень уж худ… и эти дурацкие маленькие усики… Почему вы носите эти усики?» — «Я отвечу, Ана, отвечу: чтобы подчеркнуть свою индивидуальность. Удовлетворены?» Думаю за Шико: «Вот Ана, вот этот тип, что напротив меня… Худой и нудный, как его слова, его поведение, его работа…» Что я для них? Какой непрочный, мало что значащий предмет? На серванте стоит бюст, я только сейчас обратил на него внимание — всегда чего-нибудь не замечаю. У меня врожденная рассеянность даже к самому себе. Я забывчив, забывчив. Иногда меня соблазняет усталость, мечты о полном безразличии ко всему, к добродетели, добру и злу. Прозрение мое бывает внезапным. Бюст похож на Кристину, я почти уверен, что это работа Аны.

— В Комитете спасения были удивлены твоим отсутствием.