Избранное

«Не надо, ни к чему, — опять угадал он. — Помираю, сынок… Гляди же не обмани… как обещал, в Вырубки… на свои погост отвези… Слышишь… Вырубки, Вырубки, сынок…»

И хотя Василию стало страшно так, как никогда не было, он, пересиливая себя, с недовольным видом покачал головой:

— Ну что ты в самом деле, мать? Мы еще Ивана дождемся да женим его, мы еще на свадьбе-то…

Он умолк и, наклонившись еще ниже над ее лицом, уже совершенно иным голосом спросил:

— Что?

«Ты икону-то… икону Ивана-воина, — опять больше угадал, чем услышал он, — себе возьми… Ты ее не бросай гляди… Ванюшке, унуку, от меня отдай… Иван-воин в мужичьем деле в помогу… ты гляди…»

— Мам, — тихо позвал Василий с больно и страшно заколотившимся сердцем, но она, вытолкнув из себя замирающий, как бы остывающий последний шепот, теперь все старалась не отпустить его глаза и все пыталась оторвать голову от подушки, Василий все время как бы в себе чувствовал это бесплодное усилие матери, и ему было тяжело и мучительно неловко. Он почувствовал у себя за спиной присутствие жены, оглянуться он не успел. У матери слабо всхлипнуло где-то в груди, в горле, и тотчас голова ее скатилась вбок, лицом к стене. Василий подождал, почему-то не вставая с колен, но отодвигаясь все дальше и дальше от кровати.

Он натолкнулся затылком на что-то теплое, это были руки жены…

— Что ты, Вась, ждали ведь, — приглушенно и как-то буднично сказала она и помогла ему встать.

Василий качнулся, слабость была во всем теле, и в ушах назойливо звенело.

— Три часа ночи-то, самая глухота, — опять почти шепотом сказала Валентина, слегка всхлипнула, подошла к постели и как-то очень просто выладнала голову покойной, избегая вглядываться в полуприкрытые стекленевшие глаза, закрыла их легким движением пальцев, затем подвязала платком челюсть. Она еще свела на грудь высохшие, почти неслышные руки свекрови и связала носовым платком большие пальцы обеих рук, чтобы они не разъезжались. Василий смотрел на жену во все глаза, затем, вздрогнув, опять почувствовал, что в голове плывет, и хотел открыть форточку.

— Не надо, подожди, нельзя пока, — остановила его жена, и он не стал спрашивать, почему нельзя и откуда она знает, что нельзя. — Еще душа с телом не разошлась, она еще нас слышит…

«Экую чепуху городит баба», — подумал Василий, но что-то в ее словах как бы осветило все по-иному, комната, давно не проветриваемая (мать всегда боялась простуды), была знакома до мельчайшей подробности, но теперь, после слов Валентины, что-то неуловимо изменилось вокруг, словно чей-то тихий вздох опять потряс всю душу Василия, и только теперь он понял, что матери уже нет и никогда больше не будет, и он уже не услышит ее плавной, слегка медлительной речи, и его больше не остановит ее взгляд, если случится впасть в полный раскрут, что-то опять сверкнуло и простонало в душе, и он, сдерживая непрошеные слезы, торопливо вышел в другую комнату, затем на кухню, сел к столу, тяжело опустив голову на руки. Скоро подошла и Валентина, села напротив, он видел ее уставшее лицо, не отдохнувшие после работы глаза.

— Ну вот, теперь хоронить надо, — сказала Валентина. — Поди, рублей пятьсот уйдет, а надо.

— Надо, — согласился Василий, совершенно отчетливо понимая, о чем сейчас думает жена и что хочет сказать дальше.

— Какая разница, где лежать после смерти, — услышал Василий далекие и какие-то бесцветные слова, но он был так опустошен, что не смог даже возмутиться. — Ты, может, Вась, выпьешь? Да, может, поспишь, а то с утра делов привалит…

— Если есть, выпью…

— Есть.

Василий не заметил, откуда и как перед ним появилась непочатая пол-литровая бутылка, стакан и тарелка с солеными огурцами.

— Еще стакан-то поставь, — сказал Василий, ловко скручивая с головки податливую фольгу и вспоминая то время, когда такие бутылки закупоривались самыми настоящими пробками и мужики в Вырубках ловко выбивали их ладонью в донышко.

— Да я не буду, Вась, — стала отказываться Валентина, — а то на ходу так и свалюсь…

— Поставь, — потребовал Василий, хмурясь, и Валентина, быстро взглянув на него, добыла из настенного шкафчика еще один стакан и осторожно, без стука, поставила на стол. Василий налил себе почти вровень с краями, а ей с четверть стакана, молча глядя друг другу в глаза, они выпили, а Валентина, отщипывая от хлеба кусочек мякиша, задумчиво покачала головой.

— Уросливый же ты, Вась, — сказала она даже с какой-то ласковостью в голосе. — Я-то все вижу, все у тебя в глазах-то стоит. Ну что ты на меня-то ожесточился? Я, что ли, твой главный враг на земле? Эх, Вась, Вась… О семье же думаю да о сыне… Ну, повезешь в Вырубки, за триста верст, считай, ну и выйдет рублей на триста сверх… А где их взять?

А у тебя сын через полгода домой явится в одной шинелишке, ему и костюм надо, и куртку какую-нибудь, и туфли — в институт ведь хочет парень поступать… Вот тебе и думай как хочешь…

— В кассе взаимопомощи завтра возьму… может, рублей двести и дадут.

— Дадут, отчего же, — согласилась Валентина. — Так их все одно потом отдавать.