Избранное

Маленькая и легкая, кроткая, переступавшая мелкими шажками, словно ее вели на веревочке, резкая на словах, с суровым взглядом, однако ласковая и добрая по природе — такой все время вспоминала ее Персида, такой она видела ее перед собой и слышала ее голос:

«Нет, моя девочка, мир этот создан не для сердечных увлечений, а для исполнения долга».

И Персида знала, каков ее долг: ведь это знают все при любых обстоятельствах.

«Прежде всего — господь бог, потом родители, а после них все остальные твои благодетели».

Так говорила мать Аеджидия.

Все это Персида знала, но только трудно было исполнять свой долг, когда никто не помогает, никто не заставляет, никто постоянно не напоминает о нем.

Бедная девочка, среди этих людей, из которых никто ей не противоречил, она жила, объятая страхом. О боже, чего бы она не сделала, чтобы рядом с нею не было Трикэ! А что бы она стала делать, окажись одна-одинешенька?

Нет, человек никогда не должен оставаться один!

Персида хотела уехать домой, где все ее знали, где все чувствовали себя вправе остановить ее по дороге, где каждый взгляд больно задевал ее, где она не могла делать все, что ей заблагорассудится.

Именно там, на базарной площади, Персиде хотелось высказать все это матери, чтобы та не принуждала и не уговаривала ее остаться здесь.

«Сейчас! Обязательно сейчас!» — твердила она. Сердце у нее сжималось, но шла она размеренным шагом. Сколько злобы было в сердце того человека, который нарочно остался там, на берегу реки. Ей хотелось, и она, казалось, могла бы подскочить к нему и впиться ногтями ему в лицо, чтобы по его щекам потекла кровь. И все же, если бы сейчас, в эти мгновения, она увидела его, то не впилась бы ему в лицо, а упала перед ним, виновником всего, на колени, чтобы просить прощения, потому что жалость к себе смягчила ее, а мысль о том, как он страдает, раздирала ей сердце на части и лишала сил.

Она должна была уйти отсюда, убежать, спастись.

Но мать ее, самодовольно и надменно, восседала за прилавком, заваленным гроздьями винограда.

Она могла быть и самодовольной, и надменной.

Мало того, что ее товар: два воза синих с изморозью слив, воз зимних груш, восемнадцать корзин винограда и девять бочек сливового повидла, весь был распродан, она нашла также покупателей на дрова и на баржи.

Хубэр поспособствовал, чтобы она взяла — слово-то какое! — в аренду королевские леса в Кладове. По правде говоря, Хубэр сам имел в этом деле компаньона, своего дружка Любичека; но, поскольку Хубэр состоял на службе, а Любичек был чиновником, они только и считались компаньонами, все же хлопоты падали на плечи Мары.

Что и говорить, Мара не сомневалась, что не пропадет, если Хубэр берет ее себе в компаньоны, а Любичек так составил контракт, чтобы его легко было выполнить. За четыре года нужно было выплатить тридцать четыре тысячи флоринов. Десять тысяч выплачивались при заключении контракта, а остальные деньги должны были выплачиваться по шесть тысяч ежегодно. Но много денег требовалось на валку леса, на пилку дров, на то, чтобы доставлять дрова к Мурешу, на перекупку барж, прибывших с солью, чтобы отвозить дрова в Арад. Много денег и много хлопот для бедной женщины вроде нее, тем более, что Хубэр давал деньги только в долг и ей пришлось занять у него одиннадцать тысяч помимо семи собственных, которые она потратила.

Когда Мара попала в лес, ее охватило отчаяние. Там было столько деревьев, что за них можно было бы выручить четыре раза по тридцать четыре тысячи; но как эти деревья валить? как их перевозить? и кто, наконец, купит такую бездну леса?

И вот теперь, когда Мара нашла покупателей, она знала, как все делается и кто покупает лес.

Она свезла в одно место весь поваленный сухостой, смешала его со свежеповаленным лесом и получила таким образом ни больше ни меньше, как восемьсот тридцать саженей дров, которые на пятнадцати плотах были сплавлены в Арад. От Хубэра Мара получила письмо к капитану Мареку из Липовы, другое от Любичека к Штайеранту, третьим было от матери Аеджидии к отцу Гардиану, четвертое — в консисторию — написал отец Исайя. Мара продала дрова по восемь флоринов пятьдесят крейцеров за сажень, в то время, как остальные лесоторговцы просили по девять флоринов, и будь у нее еще хоть тысяча саженей дров, она бы продала и их.

А баржи? Какая досада, что у нее их было так мало!

«Есть у меня, чем расплатиться с Хубэром, — думала она. — Моя забота — как разворачивать дело дальше!»

Поэтому Мара была и самоуверенной, и оживленной.

Но брови ее сурово сдвинулись, когда она увидела свою дочь.

Она вовсе не желала, чтобы люди видели ее дочь на рынке, а потом, не в обычае Персиды было плестись еле-еле, опустив голову.

— Ты чего здесь забыла? Чего тебе надо?

— Мама, я хочу уехать домой.

— Как домой?

— Сегодня, вместе с тобой.

— Ты с ума сошла? Это невозможно. Зачем? Что случилось?

— Не спрашивай. Здесь я тебе не могу ответить. Так нужно, а остальное я расскажу тебе дома.