Избранное

С наступлением сумерек Нацл выходил из дому, не говоря, куда направляется, а это и лишало Оанчу покоя: он должен был рассказать, ну, хотя бы только жене, рассказать хоть что-нибудь, и не так — бубня про себя или бормоча во сне, а с чувством, с толком, с расстановкой, как рассказывает человек, которому нужно облегчить душу. Что и говорить, конечно, Нацл отправлялся все туда же, потому что Оанча даже про это не говорил, а жевал слова, словно мочало.

— Сдается мне, — говорил он жене, — но не знаю и даже поверить не могу.

Жена же Оанчи точно знала и непоколебимо верила, что вечерами Нацл отправляется на свидание с Персидой, а уж если женщина знает да еще и верит во что-то, то совсем немного надо, чтобы в это же поверили и ее соседки.

— Так! — воскликнула Марта, когда слухи дошли и до нее, и, — ох, уж эти женщины! — вроде даже обрадовалась, будто застала смиренную Персиду на месте преступления. Конечно, она утверждала, что ничему подобному не верит и возмущалась теми, кто верит в это, однако нашла нужным молвить несколько слов Трикэ, чтобы тот знал и передал матери, о чем все-таки судачат люди.

Трикэ вспыхнул до ушей, но не из-за того, что сестра его встречается с Нацлом, а потому, что ему стало стыдно за хозяйку.

Нет! Это было невозможно! Нацл всегда, а особенно теперь, был в его представлении самым ничтожным человеком, на которого если и могла смотреть Персида, то только с ужасом.

Несмотря на это, Трикэ побаивался Нацла, а чем больше он думал о нем, тем живее становился и страх перед ним.

Этот сумасшедший был в состоянии, особенно теперь, сделать все, чтобы свести с ума и Персиду, соблазнить ее, обмануть, обвести вокруг пальца.

Подобные мысли только раздражали Трикэ. Он и сам был в таком возрасте, когда молодые люди всячески безумствуют, а думая о Нацле, он всегда видел перед собой хозяйку и приходил в ужас… Что бы сказала Марта, если бы Персида и в самом деле оказалась настолько слабой, что подчинилась Нацлу?! Какой позор!

Трикэ должен был что-то предпринять!

Но что?

Самым простым было пойти к матери и предупредить ее, чтобы она не спускала с Персиды глаз, или заперла ее в монастыре, или придумала что-нибудь еще. Трикэ уже решился на это, но в самый последний момент раздумал: ему стало как-то не по себе, он почувствовал угрызения совести.

«Поговорю-ка я с Персидой начистоту, как я всегда с ней разговаривал, — подумал он, — и скажу, как я умею говорить, что плохо ей будет, если она не станет остерегаться этого немца».

Но и с Персидой Трикэ тоже не поговорил. Теперь ему стало понятно то, что раньше он даже не ощущал, а именно: что напрасно тратить усилия, уберегая от чего-то человека, если сам он этого не желает. Как бы поступил, к примеру, он сам, если бы кто-нибудь посоветовал ему не смотреть на хозяйку, не приходить к ней, не любоваться ее полными руками и пухлой шейкой? Он, конечно, вышел бы из себя и продолжал делать так, как подсказывало ему сердце. Трикэ и сам по себе, без людской подсказки знал, насколько это все опасно и старался не давать себе воли, так же и Персида знала, что ей нужно беречься Нацла.

Трикэ был бы рад ничего не делать, ни во что не вмешиваться, оставить все идти своим чередом, если бы в это дело не замешалась хозяйка, которая, казалось, не смотрела на него так, как раньше.

Трикэ должен был что-то сделать, чтобы показать, что он тоже человек.

Должен был, но не знал, что же сделать, а человек, который не знает, что делать, злится, и злость толкает его на действия.

Переживая и терзаясь, Трикэ в конце концов дошел до того, что готов был, словно лев, наброситься на Нацла, который уже давно досаждал ему.

В таком-то состоянии и направился Трикэ как-то вечером к дому Оанчи, и кровь у него застыла в жилах, когда он собственными глазами увидел, как Нацл выходит и совсем один идет неизвестно куда.

Трикэ двинулся вслед за Нацлом, чтобы издалека последить за ним, а потом подойти, если будет возможность, остаться с ним с глазу на глаз и поговорить накоротке. Пока Нацл выбирал дорогу поспокойнее, как человек, который знает, куда идет, смертельно бледный Трикэ с каждым шагом все больше укреплялся в решении схватить этого немца и свернуть ему шею.

Встревоженный Нацл остановился позади Солоницы, когда к нему подошел Трикэ. Нацл не знал, что ему делать, как вести себя. Ему было ясно, что Трикэ что-то знает, и единственным его желанием было уйти с этого места, чтобы, не дай бог, на них не наткнулась Персида, которая должна была вот-вот появиться.

Трикэ тоже плохо представлял, с чего ему начать.

Так и стояли они, глядя друг на друга, и чем дольше они смотрели, тем меньше узнавал Трикэ знакомого ему Нацла. В его глазах, в складках губ, в чертах его лица и во всем облике было нечто такое, что заставило бы смягчиться любое сердце.

Что и говорить! Нельзя судить о человеке раньше, чем пристально посмотришь ему в глаза.

— Послушай! — заговорил в конце концов Трикэ. — Ты бегаешь, как говорят люди, за моей сестрой.