Избранное

— Нет! — упорствовал Нацл. — Я немножко пьян, а не будь я пьян, то ничего бы тебе не сказал, но я отлично знаю, что я говорю: Банди, сын Регины, — мой брат. Я это вижу, я чувствую, что он мой брат, и я вспоминаю Регину… Ты меня понимаешь? Мой отец — человек добрый, но он стал злым, потому что не может ни забыть, ни простить ни меня, ни мать. У тебя добрая душа, Персида, кристальная душа, и зачем ты приняла на себя проклятие, которое пало на нашу голову?

Персида присмотрелась и, увидев разительное сходство между Банди и Хубэром, не сомневалась в том, что Нацл прав.

— Бедные мы, бедные, и ты, и я, и мы все! — воскликнула Персида, обнимая Нацла. — Лишь бы не догадался об этом Банди, ведь он так любит свою покойную мать. Ведь страшное дело может случиться!

— Не дай бог, если узнает, — я тоже так говорю. Но отец-то должен что-нибудь сделать, — ты меня понимаешь? — он ведь должен.

— Да! — согласилась Персида, и они стали держать совет, словно никогда в жизни и не ругались.

А Мара…

Всю ночь ей снился сын, и утром она проснулась тоже с мыслью о сыне. Мара никак не могла сообразить, что же все-таки произошло, что сделал Трикэ, почему он увлек ее за собой и она шла впереди толпы. Она вспоминала, что, только взглянув на него, поняла сразу же, что заставить его переменить решение невозможно, и принялась хлопать в ладоши. Все бы произошло совсем по-другому, если бы она не утешала себя тем, что ее дочь снова с нею.

Мара испуганно вскочила с постели, убедившись, что кровать Персиды пуста и что платье ее тоже исчезло.

В один миг ей все стало понятно.

— Проклятый немец! — воскликнула Мара. — Уж если они что-нибудь вбили себе в голову, переубедить их невозможно.

Мара с упрямым видом уселась на стул. Она не злилась и не расстраивалась, она просто решила не двигаться и ничего не делать, чтобы доказать, что и ее никто не может вывести из себя.

Как и всегда, когда она уже не знала, что же ей делать, Мара и сейчас продолжала твердо верить, что в конечном счете все получится так, как она думает, что ее дети могут проваливаться в ямы, страдать, но они не могут исчезнуть и в конце концов снова вернутся к ней.

Поэтому она и рассмеялась с каким-то злобным удовлетворением, когда через несколько дней узнала, что Нацл снова поколотил Персиду.

Мара была очень довольна, хотя ей и хотелось выцарапать Нацлу глаза.

«Так ей и нужно, — думала она. — Скорей образумится».

Шли недели и месяцы, Персида со своим мужем жила все хуже и хуже, а Мара продолжала думать все о том же: пусть Персида помучится, мученья ей только на пользу.

Точно так же, когда пришла весть, что началась война с итальянцами, Мара все время молила господа бога уберечь ее сына и вместе с тем испытывала нечто вроде радости, когда думала об испытаниях, которые должен был вынести Трикэ.

Но и в этом мире было нечто такое, что могло смягчить даже Мару.

Ближе к осени Мара узнала, что Персида опять находится в интересном положении.

Ей не хотелось в это верить, и она никак не могла решить, радоваться ей или огорчаться тому живому чувству, которое охватывало ее при одной только мысли, что такое возможно.

«Страшное несчастье!» — думала Мара и все-таки бежала к дочери и силком уводила ее к себе, как только узнавала, что Нацл начинает ее бить. Вся ее натура приходила в страшное возмущение при мысли, что может повториться то же самое, что и в прошлый раз.

А если не повторится, если господь будет милостив, то Персида окажется связанной до конца жизни с Нацлом, и Маре хотелось пойти к нему и сказать, что прощает его, хочет с ним помириться и дать за дочерью приданое, лишь бы они обвенчались… Но потом начинала думать, что время еще есть и следует подождать.

Так Мара ни на что и не решалась недели и месяцы подряд, пока повивальная бабка вновь не прислала за ней Талию.

— Она говорит, чтобы ты не беспокоилась: все будет хорошо! — успокаивала служанка.

Мара же, несмотря на это или, вернее, из-за этого, пришла в страшное волнение. Ей хотелось рвать на себе волосы и одежду. К корчме она шла не размашистым шагом, как в прошлый раз, а семенила, непрерывно повторяя: «Негодница! Негодяйка!» Ей давно бы нужно было сходить к дочери, и теперь она не могла простить себе, что она у нее не была.

«О, боже! — успокаивала Мара сама себя. — И этот младенец тоже от бога, а крещение и с него снимет грех».

Конечно, крещение освящает всех детишек, даже подобранных на обочине дороги.

Однако, добравшись до корчмы, Мара остановилась перед входом, словно перед неведомой опасностью.

— Немец дома? — спросила она Талию.

— Нету. Только темнеть начало, когда ушел, а возвращаться раньше первых петухов он никогда не возвращается.

И на этот раз Нацл не отказался от своих привычек. Ушел он недовольный, о чем-то мучительно размышляя. Он сам не знал, что же ему делать, и время провел в нетерпеливом ожидании.

Уже за полночь, когда он вернулся усталый и немножко пьяный, все было кончено и в спальне, освещенной лампадкой, стояла глубокая тишина.