Избранное

А когда его спросили, почему же после войны русский царь не наделал себе таких пушек, он ответил: сразу же, как кончилась война, все цари сошлись и, чтобы не погубить мир, сообща запретили стрелять кипящими котлами и из этих пушек.

С тех пор Мендл Брайнин верит в Англию, как в несокрушимую твердыню. Если голова его чего-нибудь не постигала, он все непонятное относил за счет Англии. Что часы родом из Англии, об этом нечего было и говорить. Но и самую первую пружинку, должно быть, смастерил английский кузнец. И он восторженно распространялся об Англии, об ее мудрых мужах, об ее славных кузнецах.

— Должно быть, они все там умники!

Мендл Брайнин хотел бы жить в Англии, но умереть (конечно, через сто двадцать лет) в Палестине. Почему? Во-первых, из благочестия; во-вторых, он по природе своей очень любил покой. И когда он вспоминал, что перед воскрешением мертвых всем покойникам придется перекатываться под землей в Палестину, у него на три дня пропадал аппетит. Но так как он все же продолжал есть, то целых шесть дней после этого страдал животом. Мендл страшно обрадовался, когда узнал от верного человека, что Палестина дальше Англии.

«Замечательно!» — сказал он себе. И с тех пор стал всерьез подумывать о поездке в Палестину, потому что «ведь дорога эта пойдет через Англию».

Мендл давно уж продал бы лавку, домашнюю обстановку и уехал бы, если б не Брайна.

Брайна очень хорошо обходилась со своим мужем. Она только и мечтала когда-нибудь в раю быть скамеечкой у него под ногами. Она обхаживала его как могла и кормила прямо на убой.

Брайна трудилась как ишак, чтобы накормить, одеть, обуть своего мужа и пятерых детишек: трех девочек и двух мальчиков. Вся ее радость в жизни состояла в том, чтобы увидеть из лавки, как ее Менделе шагает с кружкой для пожертвований в одной руке и с толстой палкой, на которой сверкает медный набалдашник, в другой. Она почти задаром отдала свое место на женской половине молитвенного дома только потому, что оконце выходило к мужчинам в синагогу, и уплатила огромные деньги за место подле оконца в молельню, чтобы видеть, как ее Менделе идет читать тору и совершает там сладостную молитву. Сердце трепетало у нее от радости, когда Менделе подсказывал кантору: «Жена Брайна, дочь господина…» — и жертвовал при этом во здравие ее восемнадцать раз восемнадцать… Она была несказанно счастлива по субботам и в праздники, когда шла вместе с ним молиться. И когда они расставались у лестницы, она надолго застывала на площадке, наблюдая, как ее Менделе, взбираясь вверх, одолевает ступеньку за ступенькой. По окончании службы она ждала его у двери, а завидя мужа и услышав его субботнее приветствие, краснела, как девица после венца. И все ж она знала, что ее Менделе глуповат, когда дело касается «светских пустяков», что ума его хватает только на понимание религиозных книг, что он умник в синагоге, а в обыденной жизни ничего собой не представляет. Тут уж начиналась ее область.

— Нет, Менделе, — ответила она ему невозмутимо, — так люди не уезжают; незачем продавать то, на что живешь. Может быть, потом, когда оженим детей, откормим зятьев, дождемся хотя бы внука, а может, и правнука, тогда, видишь ли, можно. Дела передадим детям…

Мендл знал, что в светских делах Брайна «невероятно умна», и ждал. После Палестины и Англии Брайна занимала в его сердце первое место.

Однажды — тогда они оженили еще не всех детей — Мендл явился домой весьма опечаленный.

— Смотри, Брайна, — сказал он, — вот уже повестка к высшему судие, — и показал ей седой волос в бороде.

Брайна принялась утешать его!

— Не говори глупостей, Менделе! Ты совсем не разбираешься в таких вещах… Отец, царство ему небесное, поседел к пятидесяти, на долгие годы тебе…

— На долгие годы нам, — поправил ее Мендл.

— …На долгие годы нам, он прожил еще лет тридцать.

— Однако нынче такое слабое поколение и совсем не те силы, — ответил Мендл и потупился.

Брайна заговорила его страхи и принялась еще самоотверженней ухаживать за ним. Она брала теперь у мясника на обед лишних полфунта мяса.

— О Брайна! — говорил ей мясник. — У вас, наверно, родня за столом, дай вам бог удачи.

— Нет, — отвечала Брайна. — Но нынче такое слабое поколение…

А за столом она все время подкладывала Менделю еще кусочек, еще кусок. «Съешь это! Очень вкусно!» И, глядя на мужа, приговаривала про себя: «На здоровье!.. Ведь нынче такое слабое поколение!»

Она же сама якобы «уже перекусила печеньицем в лавке, угощалась у соседки». Иной раз родственница, сварив новый, необычный кулеш, приносила ей в лавку отведать его. Другой раз она была на обрезании, хотя никак не могла вспомнить имени роженицы. Но так или иначе — она не голодна и умоляет мужа:

— Ешь, Менделе, ешь! Что ты равняешься со мной? Изучение торы оставляет силы, — говорит она по-древнееврейски.

— Ослабляет силы, хочешь ты сказать?

— Пускай ослабляет… Или, как сказано в «Поучениях отцов», не изучая торы, не добудешь хлеба, — промолвила она снова по-древнееврейски. — Изучающий тору должен кушать.

Мендл усмехнулся новой ее ошибке.